"Владимир Даль. Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ его о собственном своем житье-бытье" - читать интересную книгу автора

случае все, кто был живой тут, убедились, что покойник приготовил было еще
много штук на сегодняшний вечер. Поднесли свечи, стали раздевать покойника,
чтобы бросить ему кровь; все теснились и зорко, пристально вглядывались,
сняли перчатку с левой руки - на кулаке написана красками преуморительная
рожа, нельзя не смеяться, при всей жалости. Иван Яковлевич умел закутывать
искусно и свивать расписанную таким образом руку, и у него выходил из этого
плачущий младенец, которого он качал и убаюкивал, и сам же за него ревел.
Сняли фрак - другая штука наготове: положена вдоль спины белая полотняная
рубаха - как будто знал, что она ему сегодня понадобится! Это была заветная
штука Ивана Яковлевича, которой он никому не рассказывал, только всех ею
удивлял, - смерть ему изменила; теперь все вышло наружу! Иван Яковлевич
ходит будто ни в чем не бывал и заведет речь, что можно-де с кого угодно
снять все белье, а платья не трогать, оно останется сверху. Разумеется,
никто этому не верил, но никто и не соглашался при всем честном обществе на
пробу, а только спорил, что быть не может. Тогда Иван Яковлевич говаривал:
"Ну, так уж и быть, для такого дня, для таких гостей, извольте, я жертвую
собой", - и, сняв шейный платок, развязывал обложенный из-за спины
воротничок рубахи, расстегивал рукава ее на белых нитяных пуговочках и
приказывал кому-нибудь ухватить на затылке ворот рубахи и тянуть смелее; к
общему ужасу и удивлению, рубаха вся выходила этим путем наружу, а фрак
оставался на плечах и все платье на своем месте и в порядке.
Но этим еще приуготовления Ивана Яковлевича не кончились: ногти
средних пальцев были у покойника, покрыты слоем желтого воску для отличного
фокуса с серебряными пятачками; из кармана жилетки выкатился свисток,
которым Иван Яковлевич, бывало, дразнит соловья; словом, покойник был этот
день весь на фокусах, и, глядя на все это, можно было усомниться: не фокус
ли и это холодное чело, бездыханная грудь и сердце без боя?
Но нет, это был не фокус; все там будем, как заметил при этом случае
староста, - кто прежде, кто после! Мы осиротели, не успев и подумать о
сбыточности такого горя, не испытав ни одного мгновения страха, боязни и
надежды у изножья его одра. Я плакал горько; соленая, едкая слеза текла по
щеке и растравляла царапину, которую провел тут невзначай живой Иван
Яковлевич, когда играл на контрабасе; я потирал ее рукой, и плакал, и
оглядывался: мне казалось, благодетель мой еще стоит за мною, и пилит меня
по брюху, и царапает пальцами по лицу, - а труп его лежал уже передо мною!
Это был вообще первый покойник, которого мне сыздетства случилось так
близко видеть; я не мог верить, что благодетеля моего нет; он живой был еще
слишком близок ко мне. Я остался при покойнике и прорыдал всю ночь; дьячки
читали однообразным, глухим полуголосом, француз сидел в углу на креслах,
сложив руки на положенные поперек перед собою костыли; дети Ивана
Яковлевича плакали, кроме Сергея, который скоро утешился; Настасья Ивановна
всю ночь пролежала на полу ничком, вопила и выла, припоминая и причитывая
все добро, которое видела от супруга своего, и окончивала всегда вопросом:
"А кто мне теперь будет..." и прочее. Дворня в первую минуту с
пронзительным воем бросилась в барские покои, но вскоре угомонилась, кроме
нескольких баб, которые остались помощницами при Настасье Ивановне. Мужики
приходили из села беспрестанно, входили тихо и чинно, вздыхали, крестились
молча и опять уходили. Бабы все любопытствовали только взглянуть на лицо
покойника, посмотреть на него, больше им ничего не нужно было. На третий
день были похороны, к коим вдруг явился, откуда ни взялся опять, наш