"Владимир Даль. Сказка о Георгии Храбром и о волке " - читать интересную книгу автора

попытка серого промыслить самоучкою кус на свой пай, то он и не разнюхал, на
какую поживу, по милости шайтана, наткнулся, а только облизывался, крадучись
да приседая, поддернув брови кверху и приподняв уши зубрильцем, и прошептал:
"Что-то больно сладкое!"
Он заполз на первый раз в стадо сайгаков; а как и самоучкою удаются ину
пору мастера не хуже ученых, а сайгаки сердечные о ту пору были посмирней
нынешних овец, то серый наш без хлопот пары две отборных зарезал наповал,
словно век в мясниках жил, да еще другим бедняжкам кому колено, кому бедро,
а кому и шею выломил. Сайгаки всполошились, прыснули по полю вправо и влево
да подняли тревогу; кто живой да с ногами был, все сбежались, звери и птицы
налицо, а рыбы, по неподручности сухопутного перехода, послали от себя
послов, трех черепах с черепашками, которые, однако же, уморившись насмерть,
к сроку запоздали, а потому дело на сходке обошлось и без них. И с той-то
поры, сказывают, рыбы лишены за это навсегда голоса. Видите, что уже и о ту
пору был порядок и расправа и вина без наказания не проходила: всякая вина
виновата.
Итак, звери сбежались, день проглянул, и серого нашего захватили
врасплох уже над последнею четвертью третьего сайгака. Он, знать, себе на
уме; думает: запас хорошо, а два лучше, а потому серый наш о ту пору, как и
ныне, шутить не любил. Но ему неладно отозвалась эта первая попытка: дело
новое, дело непривычное; ныне шкуру снять с сайгака не диковинка; а тогда
еще было не то. Звери и птицы все ахнули, на такую беду небывалую глядючи;
один только молодой лошак, вчерашнего помету, стоял и глядел на
изуродованных собратов своих, что гусь на вечернюю зарницу. Но мир присудил
по-своему: костоправ-медведь осмотрел раненых, повытянул им изломанные шейки
да ножки, повыправил измятые суставчики и ворчал про себя, покачивая головой
и утираясь во все кулаки: "Неладно эдак-то делать; эдак что же пути будет?
Руки-ноги выломил, а которому и вовсе карачун задал - это дело неладно!"
Между тем бабы сошлись и стали голосить по покойникам: "Ах ты мой
такой-сякой, сизой орел, ясный сокол! На кого ж ты нас, сирот круглых,
покинул? А кто ж нам, сердечным, кто нам будет воду возить, кто станет дрова
рубить? Кто будет нас любить и жаловать, кто холить да миловать, кто хлебом
кормить да вином поить?" Наконец принялись люди и за серого: "Кто он,
греховодник? Подайте-ка его сюда!" Он бы за тем не очень погнался, что ему
на первый раз поиграли в два смычка на кожаном гудке, причем мишка с
отборным товарищем исправляли должность ката и, присев на корточки, надев
рукавицы и засучив рукава, отсчитали серому честно и добросовестно сто один
по приговору, так что на сером тулуп гора-горой вздулся, - а на нем шкура,
правда, и не черного соболя, да своя, - ну, это бы, говорю, все ничего, да
ему то обидно было, что и вперед не велели таскать сайгаков, а на спрос:
"Чем ему кормиться?" - не дали ни ответу, ни привету; кричали только все в
голос, чтобы серый не смел ни под каким видом резать да губить живую
скотину, чтобы не порывался лучше на кровь да на мясо, а выкинул думку эту
из головы. Живи-де смирно, тихо, честно, не обижай никого, так будет лучше.
Серый наш, встряхнувшись да оправив на себе сермягу свою, плакал навзрыд,
подергивая только плечами, и спрашивал: "Что же прикажете есть, чем быть мне
сытым? Я не прошу ведь на каждый день ужина да обеда, да хоть в неделю раз
накормите: неужто круглый год скоромного куска в рот не брать?" Но никто на
это ему не отвечал, и сходка по окончании секуции на том и кончилась; каждый
побрел восвояси, разговаривая с дружкой и вслух подсмеиваясь над серым,