"Максим Далин. Владыка Океана ("Записки Проныры" #3)" - читать интересную книгу автора

в технике. Все его собрание выглядело прекрасно и как-то особенно печально:
и картины, и гобелены, и статуи - все это сладко цепляло за самое сердце.
Особенно много у него было статуэток в виде мальчиков, играющих с рыбками
или с крабами, мраморных или бронзовых, сильно напоминающих тех, в фонтане -
и я начал потихоньку понимать, почему этот остров зовется островом Добрых
Детей. И мы еще не дошли до столовой, как я получил еще один повод для
занятных раздумий.
К столовой из салона вела предлинная галерея, и вся эта галерея была
увешана портретами. Самый последний - самой модерновой манеры, насколько я
вообще могу судить обо всей этой живописи, а чем дальше - тем старше и
старше. Я так понял, что вижу портреты предков, но на них были только юноши,
плюс-минус моего возраста. Ни одного старше, ни одного младше - и все с
приятными лицами, с чистыми такими, благородными лицами, государи мои... И,
что смешно - в основном, блондины, и почти все чем-то смахивают на меня, с
некоторой поправкой на стиль. Разумеется, в древние века лица были вообще-то
немного другие, но общий вид, волосы, светлые глаза, нос - все это выглядело
на удивление знакомо. Мои братья... ну, положим, двоюродные или троюродные
братья. И одеты по большей части в синее и голубое - в родовые цвета, а
оттого еще больше друг на друга похожи. Фамильное сходство.
Мне польстило. Я шел и любовался предками. Митч сказал мне, что на том,
самом первом портрете изображен покойный дядюшка, но я и без него уж
догадался. Митч еще много говорил, какие художники писали эти портреты,
когда, все такое - но имен упорно не называл. Художников он помнил, не
угодно ли, а предков не помнил!
И это мне тоже напомнило Добрых Детей. Под портретами тоже висели
бронзовые таблички с датами без имен. И здешняя дурная анонимность уже
начинала меня бесить.
А жен и детей у моих предков будто и не было. От них самих хоть плиты и
портреты остались, а их подруги вообще оказались окутаны мраком
неизвестности, без всяких пометок, даже самых крохотных. Не топили же их,
право...
В самом конце коридора, уже перед самой дверью в столовую, висел
последний портрет. И рядом с ним я остановился надолго, потому что человек
на этой картине был - совершенно не чета всем прочим.
Во-первых, изображенный был стар. Вернее, лет сорока пяти - пятидесяти,
но выглядел обрюзгло и потрепанно. И потом - он отличался, пардон,
феноменально противной физиономией. Ну на диво отвратительная, господа, я не
шучу - смотреть тяжело. Причем не то, чтобы лицо было уродливым, или,
предположим, исковерканным болезнью - нет, нормальные черты, даже
правильные. И мерзкие. Гадчайшая слащавая улыбочка, а взгляд цепкий и
холодный, и жестокий, и похотливый, что ли... Но написано с чудесным
искусством: он смотрел на меня в упор, глаза в глаза, улыбался - и
прикидывал, что сделает со мной, будто я стоял перед ним в цепях, а он -
безумный судья или вовсе палач.
О, нет слов передать, как мерзко вспоминать об этом! Никогда я не
думал, друзья мои, что меня может так глубоко задеть некое произведение
искусства. Раньше мне казалось - ну картина и картина, кто бы ее не написал,
будь он хоть трижды гений. Но нет, ничего подобного, больно сердцу, как от
оскорбления, на которое нельзя ответить. Я смотрел на эту улыбающуюся мразь,
глаз не мог отвести, и думал, что от таких впечатлений и рождаются сказки о