"Ричард Генри Дана. Два года на палубе (1840) " - читать интересную книгу автора

носить ее, что для новичка при всем старании недостижимо: брюки, плотно
обтягивающие бедра, широко и свободно спадают вниз, клетчатая рубаха
необъятна; на голове отлакированная с низкой тульей черная шляпа, сдвинутая
на затылок и украшенная черной лентой в пол-сажени длиной, свисающей над
левым глазом; шея повязана черным шелковым платком. Отсутствие всего этого и
еще многого другого незамедлительно выдает новичка. Кроме недостатков в
одежде, которые, без сомнения, бросались в глаза, цвет лица и руки тоже
отличали меня от настоящего морского волка, с его обожженной солнцем
физиономией, широкой походкой вразвалку и бронзовыми заскорузлыми руками, в
любой момент готовыми ухватиться за снасть.
Со всеми своими изъянами, написанными на лбу, я присоединился к
команде. Нас оттянуло течением от причала, и с наступлением ночи мы стали на
якорь. Следующий день был занят приготовлениями к выходу в море: проводкой
такелажа[1] для лиселей[2], подъемом бом-брам-реев, клетневанием тросов и
погрузкой пороха. С вечера я никак не мог заснуть из-за боязни проспать свою
первую вахту. А когда вышел на палубу, сознание собственной значимости
заставило меня беспрестанно расхаживать по всему судну взад-вперед и всякий
раз заглядывать то под форштевень, то под корму. Поэтому я был немало
удивлен хладнокровием сменившего меня старого матроса, который уютно
устроился вздремнуть под баркасом. По его мнению, такой бдительности было
вполне достаточно в спокойную ночь на якоре в безопасной гавани.
На следующий день была суббота, утром с зюйда потянул бриз, мы приняли
лоцмана, выбрали якорь и, лавируя, стали выходить из бухты. Попрощавшись с
друзьями, которые пришли проводить меня, я едва успел в последний раз
взглянуть на город, так как на судне совершенно нет времени для проявления
чувств.
Во внешней гавани нас встретил противный ветер, поэтому пришлось стать
на якорь на рейде. Там мы простояли весь день и часть ночи. Моя вахта
начиналась в одиннадцать часов вечера, и мне приказали разбудить капитана,
если ветер зайдет на вест. Около полуночи ветер сделался попутным, и когда я
доложил об этом, капитан приказал вызвать всех наверх. Не помню уж, как мне
удалось проделать это, но, вне всякого сомнения, у меня не получилось ничего
похожего на настоящий хриплый боцманский окрик: "Пошел все наверх! С якоря
сниматься!" Мигом все пришло в движение: паруса были отданы, реи
обрасоплены, и мы начали выбирать якорь - то последнее, что связывало нас с
землей янки. Из-за слабого знания судна я не в полной мере мог участвовать
во всех этих приготовлениях. Непонятные для меня команды отдавались с
поразительной быстротой и незамедлительно исполнялись; вокруг была такая
суета, было столько недоступных моему пониманию криков и действий, что я
пришел в полное замешательство. Нет ничего более безнадежного и жалкого, чем
сухопутный человек, начинающий жизнь моряка. Наконец, послышались те
особенно протяжные звуки, которые сопровождают работу матросов на шпиле. Под
штевнем зашумела вода, сырой бриз накренил судно, оно тяжело перевалило
через первую волну, словно прощаясь с родиной, - наше долгое, долгое
плавание началось.


Глава II
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ