"Ричард Генри Дана. Два года на палубе (1840) " - читать интересную книгу автора

люка, из-за чего шум и крики, доносившиеся с палубы, сделались еще громче, и
наши уши были обласканы криком: "Все наверх, да поживее! Паруса убирать!" -
и люк снова захлопнулся. Когда я выскочил на палубу, меня ожидали новые
впечатления.
Маленький бриг шел круто к ветру и лежал, как мне тогда показалось,
почти на борту. Сильная встречная волна била о штевень с грохотом парового
молота и, влетая на палубу, окатывала нас с головы до ног. Марса-фалы были
отданы, большие паруса полоскали, ударяясь о мачты и хлопая с громоподобным
шумом; ветер свистел в такелаже; незакрепленные снасти хлестали по воздуху;
непрестанно слышались громкие, непонятные для меня команды; матросы тянули
снасти, до хрипоты в глотках выводя странные, замысловатые куплеты шанти[3].
В довершение всего я еще не успел "оморячиться", испытывал ужасающую
тошноту и едва стоял на ногах, держась за какие-то предметы в кромешной
темноте. Таково было мое состояние, когда мне приказали лезть наверх
(впервые в жизни), чтобы брать рифы у брамселей.
Теперь уже и не представляю, как мне это удалось. Я держался за рей изо
всех сил. Пользы от меня было немного. Хорошо помню, что на марса-pee меня
несколько раз охватывали приступы тошноты и мой желудок судорожно
опорожнялся в черноту ночи. Тем временем на мачтах все было приведено в
порядок, и нам разрешили сойти вниз. Это не показалось мне большим благом,
так как хаос и неописуемо тошнотворный запах перекатывавшейся в трюме воды
делали кубрик ничем не лучше холодной и мокрой палубы. Я много читал о
пережитом в море другими людьми, но теперь мне казалось, что их беды не идут
ни в какое сравнение с моими страданиями. Ведь в добавление ко всем напастям
я ни на минуту не мог забыть, что началась лишь первая ночь двухлетнего
плавания.
На палубе было не легче. Помощник капитана непрестанно отдавал команды.
Кажется, он говорил, что двигаться полезно. Я был согласен на все, лишь бы
выбраться из ужасного кубрика. Когда к горлу подступала тошнота, я подходил
к люку, высовывал наружу голову и получал мгновенное облегчение, как от
лучшего рвотного средства.
Так продолжалось два дня.
Среда, 20 августа. Сегодня утром наша вахта была с четырех до восьми.
Выйдя на палубу, мы увидели, что все сильно изменилось к лучшему. Ветер и
море успокоились, появились яркие звезды. Изменилось и мое самочувствие,
хотя я все еще был очень слаб от морской болезни. Стоя на шкафуте с
наветренного борта, я наблюдал за постепенным зарождением дня и первыми
полосами ранней зари. О восходах в море написано очень много, но ни один из
них не может сравниться с утром на суше. В море недостает пения птиц, говора
проснувшихся людей, первых скользящих лучей солнца, освещающих деревья,
холмы, колокольни и крыши домов, - всего, что так оживляет и одухотворяет
рассвет. Здесь нет никакого пейзажа. Восход солнца в море являет собой
непревзойденное - тоскливое и печальное - зрелище.
В первых серых полосах, протянувшихся вдоль горизонта и отбрасывающих
едва заметный свет на поверхность вод, есть нечто меланхолическое; в
сочетании с беспредельностью океана и его непостижимыми глубинами рассвет
вызывает чувства одиночества и щемящей тоски, с которыми не может сравниться
ничто другое в природе. Постепенно, по мере того как свет становится ярче,
меланхолия проходит, и когда встает солнце, начинается обычный день в море.
Мои размышления были прерваны командой помощника: "Пошел все на бак!