"Юлий Даниэль(Николай Аржак). Говорит Москва (рассказ)" - читать интересную книгу автора

дает право на убийство. Ненавидя я и сам могу... Могу? Ну, разумеется,
могу. Безусловно, могу. Кого я ненавижу? Кого я ненавидел за всю свою
жизнь? Ну. школьные годы не в счет, а вот взрослым? Институт. Я ненавидел
одного из преподавателей, который четыре раза подряд нарочно срезал меня
на зачёте. Ну, ладно, чёрт с ним, это было давно. Начальство разных
мастей, с которым мне довелось работать. Да, это были подлецы. Они изрядно
попортили мне кровь. Морду бы им набить, сволочам. Кто еще? Писатель К.,
пишущий черносотенные романы. Да, да, я помню, как я говорил, что убил бы
его, если бы знал, что мне за это ничего не будет. О, его мерзавца, стоило
бы проучить! Да так, чтоб он больше никогда к перу не прикоснулся... Ну, а
эти, толстомордые, заседающие и восседающие, вершители наших судеб, наши
вожди и учителя, верные сыны народа, принимающие приветственные телеграммы
от колхозников Рязанской области, от металлургов Криворожья, от императора
Эфиопии, от съезда учителей, от Президента Соединенных Штатов, от
персонала общественных уборных? Лучшие друзья советских физкультурников,
литераторов, текстильщиков, дальтоников и умалишенных? Как с ними быть?
Неужто простить? А тридцать седьмой год? А послевоенное безумие, когда
страна, осатанев, билась в падучей, кликушествовала, пожирая самое себя?
Они думают, что если они наклали на могилу Усатому, так с них и взятки
гладки? Нет, нет, нет, с ними надо иначе; ты ещё помнишь, как это
делается? Запал. Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на
землю. Падай! Рвануло. А теперь -бросок вперед. На бегу - от живота,
веером. Очередь. Очередь. Очередь... Вот они лежат, - искромсанные
взрывом, изрешеченные пулями. Скользко: ноги скользят. Кто это? Ползет,
волоча за собой кишки по паркету, усыпанному штукатуркой. А, это тот,
обвешанный орденами, который сопровождает Главного в поездах! А почему он
такой худой? Почему на нем ватник? Я его уже видел один раз, как он полз
по грейдеру, вывалив в пыль синеву и красноту своего живота. А эти? Я их
видел? Только тогда на них были пояса с надписью "Готт мит унс" на
пряжках, фуражки с красными звездами, сапоги с низким подъемом, прямой
наводкой, обмоткой, пилоткой, русские, немцы, грузины, румыны, евреи,
венгры, бушлаты, плакаты, санбаты, лопаты, по трупу прошел студебеккер, два
студебеккера, восемь студебеккеров, сорок студебеккеров, и ты так же
будешь лежать, распластанный, как лягушка, - все это уже было!..
Я встал с постели, подошел к окну и вытер занавеской залитое потом лицо.
Потом я пошел на кухню, умылся над раковиной и надел пиджак. Дома я больше
оставаться не мог.
Я шел по улице, раскаленной августовским солнцем; навстречу мне шли
домохозяйки с авоськами, мальчишки оглушительно жужжали подшипниками
самолетов, потные пожилые мужчины брели по тротуару, останавливаясь возле
каждого киоска с газировкой. Я вышел на угол Арбата и Смоленской площади и
остановился. Хорошо бы в гости к кому-нибудь. К кому? Лето, все на дачах.
А кто не на даче, тот наверняка в Серебряном бору или еще где нибудь, где
купаются. И хорошо бы выпить. Я вспомнил, что недалеко, по дороге к
Киевскому вокзалу живет Саша Чупров, художник, мой приятель. Если я даже
не застану его дома, я все равно посижу там: дверь его комнаты никогда не
запиралась.
Я зашел в угловой "Гастроном" и побрел по залам, отыскивая винный отдел. Я
подходил к прилавкам и смотрел, как работают продавцы. В своей магазинной
униформе, они были все похожи друг на друга, но держались по-разному: