"Юлий Даниэль(Николай Аржак). Искупление (рассказ)" - читать интересную книгу автора

напасть!"
И я (это я о себе пишу) встряхивал головой, выпивал очередную рюмку и
трогал колено чужой жены, сидевшей рядом со мной.
А песня звучала, песня шла под улыбку, и зловещие тени уползали из
комнаты, через переднюю, на лесничную площадку.
И оставались там.


1.


В буфете не продавали пива, потому что в фойе шла лекция о
полупроводниках. Так распорядился директор кинотеатра из уважения к науке.
Буфетчица, пятнистая от возмущения (у неё срывался план), шмякнула на
поднос бутерброд с засохшей семгой. Я жевал семгу и разглядывал фойе.
Кинотеатр был третьесортный, и новейшие веяния его не коснулись: по стенам
по-прежнему висели портреты передовиков производства. Пожилой лектор уныло
и невнятно бормотал что-то десятку-другому слушателей, время от времени
показывая какие-то с виду пластмассовые штуковины. У Ирины после работы
было какое-то профсоюзное собрание, отчетно-перевыборное, что ли, и мы
могли встретиться только в восемь. Ну, что ж, до начала сеанса полчаса,
картина - часа полтора, минут двадцать пешком до Курского - время можно
растянуть. Только бы на знакомых не нарваться. Хотя, впрочем, третий
лишний - не всегда лишний. Этот третий дает возможность говорить с
невинным видом такое, от чего у Ирины вздрагивают губы, можно острить,
балансировать на тонком словесном канате - а вдвоем эта игра не имеет
никакого смысла. Вообще трудно стало с Ириной. Той последней,
окончательной близости, которая дала бы толчок новым отношениям, еще нет,
а обо всем остальном уже переговорено: о детстве, о войне, об эвакуации,
об общих знакомых. Дырки в разговорах хорошо затыкать поцелуями, но куда
спрячешься от людей? Зимой холодно, а теперь темнеет так поздно, что
поневоле приходится вести себя благопристойно.
Я сидел и рассеянно обводил глазами публику. Какая всё-таки у большинства
женщин некрасивая походка! Работают много, что ли? Вот цыганки - те все,
как одна, идут - плывут, только юбки вьются...

Все звучат, звенят, зовут и не кончаются
Речи смутные, как небо в облаках.
И идут-плывут цыганки, и качаются
На высоких, сбитых набок каблуках.

Это Мишка Лурье поёт под гитару - здорово поёт. Жаль, что я так не могу. И
какой это идиот выдумал, что гитара - мещанство?
Лениво и равнодушно оглядывал я лица, разноцветные и одинаковые, как
булыжник мостовой, и вдруг задержался взглядом на одном из них. Что-то
остановило меня - и даже не то, что человек смотрел на меня в упор, а
какая-то напряженная, болезненная гримаса. Лицо было чем-то знакомо -
узкими, широко расставленными глазами, нервной одухотворенностью,
нездоровой желтизной кожи. Кто бы это мог быть? Я горжусь своей памятью на
лица. Но тут я никак не мог вспомнить. Ясно одно - знакомство давнишнее.