"Наталья Дарьялова. Вот и кончилась вечность..." - читать интересную книгу автора

А если б она послушалась, то сейчас, наверное, прибежала бы сюда и
рыдала вот на том диване от ужаса и счастья, и благодарила сквозь слезы.
Или вдруг послушалась бы и поменяла билет, и поехала поездом, и
покачивалась бы сейчас в вагоне, любезничала с галантным попутчиком, даже не
зная, что ее самолет разбился.
И ты прокручиваешь все это у себя в голове, и тут начинает казаться,
что это все только сейчас показалось, а вчера ничего не было, и ты это прямо
сейчас нечаянно придумал в безнадежном стремлении хлопнуть в ладоши и
сказать: нет-нет, не получилось, играем все сначала. Придумал, потому что
когда близкий в беде, всегда первым делом ищешь, как бы помочь, и эта
инерция срабатывает, даже если помочь уже нельзя.
И может быть, дед смотрел на эти верные часы с каким-то неясным
предвидением и спокойно жил. Или они ему просто нравились.
А сегодня ночью он умрет, то есть просто уйдет из этой жизни, и хотя
покажется, что произошло непоправимое и все должно кончиться, на самом деле
ничего не кончится и не остановится, а будет течь и бежать дальше, и
постепенно даже оглушенные горем родные поневоле втянутся в это и будут
как-то жить, не избегая и очередных радостей.
И все идет .своим чередом, люди продолжают играть в привычную чехарду
поколений: вначале младшее опирается на старшее и подпрыгивает. Потом, уже в
финале броска, оно неизбежно отталкивает старшее безнадежно назад и начинает
парить в воздухе. Приближаясь к тому положению, которое занимало прежде
старшее, теперь уже почти забытое.
И готовится к прыжку новое младшее, и новое старшее уже сгибает спину,
упирается в землю и вообще устраивается так, чтобы от него удобнее было
оттолкнуться.
И жизнь здесь продолжается, хотя для кого-то она уже кончилась.
Но еще вечер.
Вечeрoм вся семья собирается на маленькой теплой кухне.
Там тесно, и логичнее было бы перенести чаепитие в комнату, но кухонька
тем прекрасна, что в ней можно до всего достать рукой, вообще не вставая со
стула.
В такие минуты и мне становится хорошо, разлаженные детали моего
механизма как-то притираются, приспосабливаются друг к другу, я на руках у
мамы, и дед в хорошем настроении, шутит.
Говорит он немного неразборчиво, будто пропускает слова сквозь густые
вислые усы, но к нему всегда прислушиваются, и потому всем понятно.
- Ты, дочка, не грусти. Вот читал я недавно, что в Древнем Риме после
рождения четвертого ребенка рабыня становилась свободной.- И он подмигивает
маме и сыну.- Так что давайте, старайтесь.
Мама застенчиво улыбается. Хотя она живет тут второй год, ей в
присутствии старших немного не по себе, словно она здесь вроде постоянной
гостьи. Дед чувствует это и пытается ее как-то ободрить, что не укрывается
от внимания бабушки. Бабушка хорошо относится к своей невестке. Но никто не
виноват в том, что до сих пор она была единственной главной женщиной в жизни
обоих своих мужчин, и даже давнишняя претензия сына на самостоятельность,
собственно, не ущемляла ее особых прав.
Конечно, и мамина робость, и дедово стремление утеплить для нее новый
дом, и бабушкина неосознанная ревность - лишь фон, серый холст, на котором
вышивается разноцветный гобелен каждодневных, ежеминутных событий.