"Юрий Владимирович Давыдов. Соломенная сторожка" - читать интересную книгу автора

посетителя. - Хорошо, хорошо, оставьте, я посмотрю. Ваш адрес?
- А уж этого-то я вам указать не могу-с, - отвечал Прыжов не без
вызова. - Не могу-с, ибо нынче в ночлежке, а завтра, извините, под забором.
Жизнь свою называл он собачьей: как на уличного пса клацали на него
зубами псы домашние - цензура. Писал Прыжов одержимо, печатали Прыжова с
удержом. Нынче-то вот пофартило: издатель Солдатенков, Кузьма Терентьевич,
не только принял "эту штуку", но и денег наперед выдал. Ходи-гуляй, Иван
Гаврилыч Прыжов, пропусти одну-другую и своих закадычных угости, они с
тобою последним делятся, ну и ты не скаредничай.
Над Сухаревой башней реяли ласточки. Высоко в густо-синем небе стояло
пухлое белое облако. Хорошо! Вот что, сказал себе Иван Гаврилович,
навести-ка ты, брат, Успенских. Александра-то Ивановна не очень тебя
жалует. Баба, будь она и трижды стриженная нигилистка, а не имеет
снисходительности, понять не может - как честному литератору без кабака.
Вот так-то, милая Шурочка. Об "темном царстве" читать - это пожалуйста,
голытьбой очень даже жарко интересуетесь, а того смекнуть не умеете, что
про нашу голытьбу натурально ничего не напишешь, коли от тебя хризантемой
пахнет. Ладно, зайду к Успенскому, умственный малый Петруха.
Экой, нашенский, рассиялся всеми морщинками Прыжов, увидев Нечаева.
Тот сразу взял с ним тон младшего брата. Так не говорил ни с Бакуниным, ни
с Огаревым. И хотя наперед сообразил, какая выйдет польза от Ивана
Гавриловича с его обширными знакомствами в "низах", все ж не лукавил, а
если и лукавил, подыгрывал, то как-то иначе, чем, бывало, с другими, -
добродушнее.
Продолжительно и не однажды беседовали они уединенно. И здесь, на
Шурочкиной кухоньке, и в прыжовской полуподвальной конуре, где мирно
сосуществовали приблудные коты и дворняжки. Прыжов проникся к Нечаеву
щемящим ласковым чувством, аж в горле першило. Вот, думал, до семнадцати
годов аз да буки - Нечаев прилгнул, что совсем-де недавно грамоту одолел,
нищетой-де был заеден - да-а-а, до семнадцати, а теперь хоть по Кантовой
"Критике чистого разума" экзаменуйте, покажет кузькину мать. Фью-и, судари
мои, шире рты разевайте: вот оно, дитя народа!

Иван Гаврилович молодел, заряжаясь его жаждой действия. Ну, ликовал,
ни дать ни взять лейденская банка с электричеством. Когда ест, когда спит?
Вечное движение! Спозаранку - в Петровское-Разумовское, затемно, глядь,
опять в городе. И в чем только душа держится - хоть с ложки корми.
Притулится в уголку, уронит голову, не то мгновенным сном сражен, не то
потерей сознания, а рукою-то, рукою поводит, что-то шепчут запекшиеся губы.
Да, весь движение, весь энергия, Нечаев вербовал в "Народную
расправу". Ему требовалось не просто пополнение, а геометрическая
прогрессия. Он сознавал краткость отпущенного срока. Он физически ощущал
утечку времени. Хотя на дворе был шестьдесят девятый, каждая неделя близила
весну семидесятого, когда поднимется, непременно поднимется мужицкая
Россия. Печать "Народной расправы" изображала топор; на печати "Народной
расправы" была вырезана эта багровая дата: "1870".
Принципы "Катехизиса", те, что крушили ветхую мораль ветхого мира, он
возвещать не торопился. Главным было сплотить и увязать организацию:
пятерки-ячейки, замкнутые в отделения; отделения, подчиненные Комитету.
Каркасы и скрепы держались на краеугольном: в тебе совесть жива - жми плечо