"Юрий Владимирович Давыдов. Соломенная сторожка" - читать интересную книгу автораон есть, должен быть.
Иван Гаврилович Прыжов тихо и трезво отдохнул в кущах Кунцева, у издателя Солдатенкова, и теперь возвращался домой, на Мещанскую, в Протопоповский переулок. До Садового кольца извозчика подрядил - при деньжонках был, спасибо издателю Кузьме Терентьичу. От Садовой-Триумфальной двинулся Иван Гаврилович пешей ногой: ласковый день выдался на яблочный спас, благодать. И, как на заказ, высоко и мягко светится белое облако... День ласковый, в кармане не вошь на аркане, в любое заведенье загляни: "А-а, - осклабятся, - Иван Гаврилыч, милости просим". Но именно потому, что волен он был спросить графинчик, и оттягивал удовольствие. И еще потому, что ах как желательно было предоставить своей благоверной все сполна. Благодушествуя, шел Иван Гаврилович Прыжов по родимой белокаменной, где прожил ни много ни мало - четыре десятка. Отец его, ополченец двенадцатого года, служил в Мариинской больнице сперва швейцаром, потом - писарем. Больница была огромной, назначалась она бедным. Прыжов помнил ее вновь выстроенной, еще не воняла гнойными рубищами. Жили Прыжовы рядом со флигелем лекаря Достоевского. С лекарскими детьми он и в жмурки, и на салазках. Нет, не со всеми лекарятами, с Федором Достоевским дружбы не было. Коренастый, плотный, а лицо болезненное, бледное, этот Федор-то, видать, уж и тогда чего-нибудь да сочинял. Летом отсылали Ванюшу в Середниково, по Петербургскому тракту. Они, Прыжовы, все были середниковские, помещика Столыпина тягловые души. Село лежало под горой. В нагорном доме с бельведером гостил юный Лермонтов. Много лет спустя Прыжов сумрачно сказал: кнут гулял по плечам моей тетки и моего дядьки. Ему было по сердцу лермонтовское: "Настанет год, России кость, а тогда и помереть можно. Бледный лекарский сын Федор Достоевский со двора Мариинской больницы до эшафота и каторги путь свой проторил. Ну а ты далеко ль уйдешь, отпрыск бородинского ветерана? "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." А может, и даром? Ах, промашку Бонапартий дал, вольную бы объявил, оно, глядишь, и не грянула, а? Он был "самодельным". Не потому, что проюлил в регистраторы казенного присутствия, в канцеляристы частной железной дороги, а потому, что сам себя образовал. К крепким напиткам слабый, был он крепок в познаниях; Стороженко, профессор, высокого ума человек и сердечной задушевности, предрекал: "Вы, Иван Гаврилыч, одарены способностями послужить нашей бедной родине". Предметом его были филология, история, этнография. Он не ходил "за три моря" - ходил по проселкам коренных, срединных губерний. Писал о нищих на святой Руси, о юродивых на святой Руси, о кабаках на святой Руси, писал грубо, отвергая святость Руси. И посему был нищим на святой Руси. В смазных сапогах и ветхой поддевке, стараясь не дыхнуть перегаром, кланялся издателю деревянно и высокомерно, в высокомерии таились застенчивость и надежда. - Не купите ли у меня эту штуку? - спрашивал он, разворачивая тряпицу и покачивая на ладонях рукопись. - Кому же она принадлежит, почтеннейший? - Это мой труд, - отвечал он, выставляя ногу вперед: вот так-то, дескать, мой труд, да-с. - М-м-м, - недоумевал издатель, всматриваясь в испитое лицо |
|
|