"Юрий Владимирович Давыдов. Соломенная сторожка" - читать интересную книгу автора

он есть, должен быть.
Иван Гаврилович Прыжов тихо и трезво отдохнул в кущах Кунцева, у
издателя Солдатенкова, и теперь возвращался домой, на Мещанскую, в
Протопоповский переулок. До Садового кольца извозчика подрядил - при
деньжонках был, спасибо издателю Кузьме Терентьичу.
От Садовой-Триумфальной двинулся Иван Гаврилович пешей ногой: ласковый
день выдался на яблочный спас, благодать. И, как на заказ, высоко и мягко
светится белое облако... День ласковый, в кармане не вошь на аркане, в
любое заведенье загляни: "А-а, - осклабятся, - Иван Гаврилыч, милости
просим". Но именно потому, что волен он был спросить графинчик, и оттягивал
удовольствие. И еще потому, что ах как желательно было предоставить своей
благоверной все сполна. Благодушествуя, шел Иван Гаврилович Прыжов по
родимой белокаменной, где прожил ни много ни мало - четыре десятка.
Отец его, ополченец двенадцатого года, служил в Мариинской больнице
сперва швейцаром, потом - писарем. Больница была огромной, назначалась она
бедным. Прыжов помнил ее вновь выстроенной, еще не воняла гнойными
рубищами. Жили Прыжовы рядом со флигелем лекаря Достоевского. С лекарскими
детьми он и в жмурки, и на салазках. Нет, не со всеми лекарятами, с Федором
Достоевским дружбы не было. Коренастый, плотный, а лицо болезненное,
бледное, этот Федор-то, видать, уж и тогда чего-нибудь да сочинял.
Летом отсылали Ванюшу в Середниково, по Петербургскому тракту. Они,
Прыжовы, все были середниковские, помещика Столыпина тягловые души. Село
лежало под горой. В нагорном доме с бельведером гостил юный Лермонтов.
Много лет спустя Прыжов сумрачно сказал: кнут гулял по плечам моей тетки и
моего дядьки. Ему было по сердцу лермонтовское: "Настанет год, России
черный год, когда царей корона упадет". Думал: догрызть бы дворянскую
кость, а тогда и помереть можно.
Бледный лекарский сын Федор Достоевский со двора Мариинской больницы
до эшафота и каторги путь свой проторил. Ну а ты далеко ль уйдешь, отпрыск
бородинского ветерана? "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." А может, и даром?
Ах, промашку Бонапартий дал, вольную бы объявил, оно, глядишь, и не
грянула, а?
Он был "самодельным". Не потому, что проюлил в регистраторы казенного
присутствия, в канцеляристы частной железной дороги, а потому, что сам себя
образовал. К крепким напиткам слабый, был он крепок в познаниях;
Стороженко, профессор, высокого ума человек и сердечной задушевности,
предрекал: "Вы, Иван Гаврилыч, одарены способностями послужить нашей бедной
родине".
Предметом его были филология, история, этнография. Он не ходил "за три
моря" - ходил по проселкам коренных, срединных губерний. Писал о нищих на
святой Руси, о юродивых на святой Руси, о кабаках на святой Руси, писал
грубо, отвергая святость Руси. И посему был нищим на святой Руси. В смазных
сапогах и ветхой поддевке, стараясь не дыхнуть перегаром, кланялся издателю
деревянно и высокомерно, в высокомерии таились застенчивость и надежда.
- Не купите ли у меня эту штуку? - спрашивал он, разворачивая тряпицу
и покачивая на ладонях рукопись.
- Кому же она принадлежит, почтеннейший?
- Это мой труд, - отвечал он, выставляя ногу вперед: вот так-то,
дескать, мой труд, да-с.
- М-м-м, - недоумевал издатель, всматриваясь в испитое лицо