"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

знаменитостям, не отсиживался в главной квартире, а работал в самых опасных
местах, на перевязочных пунктах. За переход Балкан зимою семьдесят седьмого
года его наградили орденом, а потом он удостоился и высочайшего подарка -
портрета императрицы, украшенного бриллиантами. Но все это не спасло,
однако, Ореста Эдуардовича от жандармского возмездия - несколько лет назад
Веймар погиб в Восточной Сибири...
В ту ночь, когда матросу Лопатину сделалось худо, а я потеряла голову,
на выручку явился Орест Эдуардович. Вид у него был свежий, словно бы минуту
назад он не покоился глубоким сном, а готовился к очередной визитации.
Быстро и как бы даже мельком освидетельствовал раненого, быстро, изящно,
словно играючи, наложил эсмарховский бинт. Переконфуженная и восхищенная, я
проводила его. В дверях он блеснул улыбкой и пропел вполголоса: "Мадам, я
вам сказать обязан, я не герой, я не герой..."
Дата форсирования Дуная хранилась в секрете, но военные секреты, даже
и не сообразишь как, "выпархивают". Мы, конечно, понимали, что нам
предстоит, однако до времени жили с бивачной беспечностью.
Но вот вечером тринадцатого июня после пробития зори все затихло будто
бы по-иному, не так, как вчера или третьего дня. А в полночь словно бы
сползла с места, темная, мохнатая, чудовищная сороконожка: полки двинулись
безмолвно, кавалерия мягко пришлепывала по толстой пыли.
Донеслась пальба. Значит, турки заметили наших. Пальба нарастала. Меня
окатило дрожью. Где-то мрачно прошумело, потом резко треснуло - разорвалась
граната. Мы поспешно разошлись по госпитальным помещениям. Признаюсь, я
приняла двойную дозу нервных капель.
Говорили, что форсирование обошлось без больших жертв. Может, и так,
но меня поразил наплыв увечных: везут и везут, несут и несут. Совсем
немного времени минет, я увижу тысячи несчастных, распростертых на голой
земле, услышу стон, зубовный скрежет: "Сестри-и-ица...", увижу и услышу, но
уже, слава богу, не испытаю того чувства, какое испытала в то утро.
Искромсанное, очень белое, неприятно белое человеческое тело,
обожженная кожа, кровь с ее сырым, острым запахом - они будто багром
вытягивали со дна души отвращение, какую-то безотчетную самозащиту, желание
отвернуться, закрыть глаза, заткнуть уши. Правда, это отвратительное
чувство было быстро побеждено суровой необходимостью немедленно исполнять
свои обязанности.
Есть короткое слово: "надо". У нас оно обладает могуществом. Надо
перейти балканские пропасти - перешли; надо замерзать на Шипке - замерзали;
надо одолевать турку "заикающимися" ружьями и неразрывающимися снарядами -
одолевали; надо терпеть голод - терпели...
Власть этого русского "надо" постоянно ощущалась во всем, что делал
Александр Дмитриевич. В московском предместье поздней осенью семьдесят
девятого года копали галерею, чтобы заложить под рельсами железной дороги
мину и взорвать царский поезд. Михайлов работал в галерее. Позже он
говорил: "Слыхали россказни о заживо погребенных? В подкопе я
восчувствовал, что оно такое. Склизкая глиняная толща, и черви, и вода
каплет, и эта физическая тяжесть. Все так и плющит: грудь, череп, руки и
ноги. Но я сам себе твердил: раз надо, значит, надо".
В солдатском "надо" есть покорность; "надо" Михайлова заряжалось силой
убеждения, как лейденская банка электричеством. Но при всем различии этих
"надо" есть и коренное - дедовское, мужицкое. Кто-то из наших, не помню