"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

Осинский, и Александр Дмитриевич; встречала в доме на Бассейной (рядом с
домом Краевского, где тогда уже жил В.Р.Зотов, да и от нашей квартиры, в
Эртелевом переулке, неподалеку). Там, на Бассейной, заседали
"распорядители" общества "Земля и воля".
Марк Натансон по праву считается одним из учредителей общества, Ольгу
следует признать сердцем "Земли и воли", суровым сердцем, недаром ее
называли "наша генеральша".
Ольгу все чуть побаивались. А мы, лица женского пола, правду молвить,
немножечко недолюбливали. Но, разумеется, и наши сердца облились кровью,
когда Натансон попала в крепость. В каторгу она не ушла, а ушла из жизни,
сожженная скоротечной чахоткой.
Ольга Александровна и Александр Дмитриевич были самыми яркими, даже
самыми яростными сторонниками организации. Однако я с той прозорливостью,
какая свойственна известному состоянию, угадала, что глубокая привязанность
Александра Дмитриевича к Ольге Натансон отнюдь не исчерпывается совпадением
практических партионных взглядов. И, угадав, ощутила "отклик" вдвойне
мучительный, ибо я вдобавок казнилась своей ревностью, как позором,
недостойным нигилистки.
Надо сказать, одновременно и без колебаний я уверовала в нравственную
невозможность для Александра Дмитриевича и Ольги Натансон перейти, как
говорится, границы. Она была предана мужу. Не так, как осуждавшаяся нами
"рабыня" Татьяна Ларина, а с последней искренностью. А Михайлов чуть ли не
с гимназической восторженностью относился к Марку Андреевичу.
Меня-то не обманывали насмешки Михайлова над всяческими "телячьими
нежностями". Люди, мало знавшие Михайлова, даже подопревали его в
грубоватом цинизме. Между тем, мальчишески боясь фальши, он как бы затенял
собственное рыцарски-нежное отношение к товарищам.
Да, я верила в невозможность "перехода границ" для таких натур, как
Александр Дмитриевич и Ольга Натансон, но все это, увы, не избавляло меня
от позора, недостойного нигилистки.
В Зимнице я не дождалась от него никаких известий.

5

Война разгоралась пуще. Госпитальные будни (если позволительно назвать
буднями сплошной кошмар) забирали все мои силы, физические и нравственные.
Я думаю, лазарет близ позиций страшнее самих позиций.
Там, на позициях, в длинных шеренгах идущих в атаку, в этих хрупких
линиях, то и дело как бы прогибающихся под напором естественного страха,
там люди сцеплены друг с другом, там действует и пример командира, и пример
товарища, и еще владеет мысль, что если всем погибать, стало быть, и тебе
погибать, чем ты лучше других. Под огнем, в атаке орудует громадная коса
общей смерти, и твое крохотное "я" поглощено артельной участью.
Не то в госпитале.
Раненый, увечный оказывается один на один со смертью. И она орудует в
тишине, с глазу на глаз. И если под огнем либо вправду отупеешь и оглушен
настолько, что пренебрегаешь смертью, либо истинно храбр, то есть умеешь
скрыть страх перед смертью, то здесь, в лазарете, иное. Тут лишь ты да она,
твоя смерть...
Помню один вечер; это уж после войны, в восьмидесятом году. Александр