"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

времени достало и для домашних писаний, и для театра, где мы по-прежнему
встречались с Ардашевым.
Бывал я и у него дома, в Эртелевом переулке. В особенности зачастил,
когда Илларион Алексеич овдовел. У него были дети: сын Платоша и дочь
Аннушка. Платон, красавец собой, с младых ногтей поклонялся Марсу. Что ж до
Аннушки, до Анны Илларионны, то о ней еще много впереди, а здесь прошу
заметить: я знал ее совсем еще крошкой, когда ее в Летний водили, к дедушке
Крылову. Ну, а к моменту, от которого поведу рассказ, она, бедняжка, уже
успела побывать в тюрьме. По нашему-то размаху и недолго, месяца три, да
ведь совсем барышней, двадцати двух от роду.
Невдолге перед тем друг мой Илларион Алексеич умер. Простыл на
Сретенье и быстро убрался, а я с этого времени стал его детям factotum1.
Я многое опущу и многого не трону, а напрямик перейду к одному
ноябрьскому дню семьдесят шестого года. Именно в тот день главнокомандующий
уезжал из Петербурга в армию. Мне случилось быть на Невском. Толпа кричала
"ура". Великий князь мчал в открытой коляске. Он был красив, Николай
Николаич Старший...
Последняя наша война, вы помните, конечно, загорелась из-за болгар,
измученных Турцией. Ну и эта наша золотая мечта: Босфор с Дарданеллами,
Царьград. Брань старинная, еще не однажды ребром встанет.
Я тогда уж года три как сотрудничал у Краевского в "Голосе": секретарь
редакции Владимир Рафаилыч Зотов, вот так-то. "Голос" о ту пору звучал
чисто. Мы хотели мирного решения; славянофилы клеймили нас едва ли не
изменниками.
Возьмем, впрочем, ближе к тем, о которых поведу рассказ. Тут узел:
война и нигилизм... Нет, лучше так: война и революционеры. А то ведь каждый
на свой салтык это самое слово "нигилизм".
Да, вопрос нешуточный, доложу вам, господа! Война и революционеры -
нешуточный вопрос. После-то громом террора заглушило и вроде бы никакой
связи. А если вдуматься, то и приметишь: война, друзья мои, она и затихнув,
много еще годов продолжается. Так сказать, в поступках, в мыслях
продолжается.
Я молодым был, когда Севастополь грянул. Герцен с Бакуниным желали
поражения. Да, желали, а душа-то? Душа мучилась нашими поражениями. Вот
так-то и во время русско-турецкой войны.
Вы когда-нибудь думали о капитальной складке русского революционера?
Знаете ли, была она, эта рельефная черта нравственного облика -
со-стра-да-ние... Жгучее и непреходящее сострадание. И не мечтательное, а
деятельное, вот в чем суть. Высокое, скорбное чувство, какое-то
женственное, как в русских сказках. Здесь, по-моему, исток, ключ ко всему,
что происходило в семидесятых-восьмидесятых...
Итак, главнокомандующий, провожаемый кликами "ура", промчался по
Невскому. Толпа разрежилась. Я решил заглянуть в Эртелев, к моей Аннушке.
Знаете ли этот дом, где некогда живал Глинка? Вот туда, но только во
флигель, через двор.
Пришел, застал дома.
Есть у меня фотографический портрет Аннушки. Странное и роковое
происшествие связано с тем фотографом, который этот портрет сделал... Есть,
говорю, фотография, а показывать не стану: главное, характерное не
схвачено. О, не была она дурнушкой, что вы! Однако и не красавица. Вся