"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

весь народ, так-то, братья, так-то, сестры... Засим перекинулся к царю.
Присные лижут царя, всю душу и слизали. Они-то, царь и присные, источник
всей муки мученической. А далее - "символ веры": земля - крестьянам, тем,
кто на земле пот льет; равенство пред законом - "да единако нам бог
распростре небо, еще же луна и солнце всем сияют равно"; наконец -
самоуправление. И замкнул тезисом: необходимо, братья и сестры, положить
душу свою за други своя...
Александр Дмитрич утверждал, что рассуждения эти сделали известное
впечатление, но неприятно поражала сдержанность, монашеская какая-то
сдержанность. А вернее было б сказать: узость кругозора. Воздыхали: "Время
приспе неослабно страдати", "Многими скорбьми подобает внити во царствие
небесное".
Прорывалась, правда, и реальная обида на реальную власть, на реальные
утеснения. Кто-то даже примолвил, что и вооружиться-де не велик грех. Но,
увы, не только общего порыва, но и общего мнения не возникло. "Обсудить,
обсудить надо".
Александра Дмитрича бодрила аналогия с революционными кружками. "Поди,
поди облдичай блудню" - и он опять приступал, и опять.
Однажды на эти посиделки возьми и пожалуй "сам"
наставник-руководитель. Пришел, бороду выставил, прищурился: "Как вас
звать? Откуда вы?" Глядел нагло, а говорил тихо и ни разу на "ты".
Завязался диспут: смирение или сопротивление? Оба ссылались на
писание, и тот и другой. Слушатели плотно держали сторону наставника - и
привычнее и надежнее. Пришлый-то человек нынче здесь, завтра ветер унес, а
наставник, он тебя ежели и не дубьем, то рублем непременно достанет.
Впрочем, слышались и голоса в поддержку пропагатора: необходимо, конечно,
"оживлять дух смирением", но не следует и лицемерно относиться к учению
Спасителя. Ощутилось, словом, шатание.
И тогда смиренномудрый наставник сказал Михайлову: "Если бы я не
понимал, как должно, Евангелия, то сейчас бы донес на вас становому".
Александр Дмитрич не поспел рта открыть, как вступился Максим, мужик, у
которого Михайлов квартировал: "Зачем доносить? Ведь он не за себя
хлопочет, а за весь народ".
Тут уж публика, как всегда при "запахе" доносительства, вроде бы
заскучала, к домашности ее потянуло, разошлась.
В ту пору полицейские надзиратели регулярно рапортовали губернатору:
честь имею донести вашему превосходительству, что по селу такому-то все
обстоит благополучно. Михайлову, разумеется, не было резона дожидаться,
пока в губернию полетит иная бумага: не все-де благополучно. Он и думать
забыл о водяной мельнице, давай бог ноги...
В конце лета он в Москву ездил, это было необходимо. (Он в Москву, а
моя Анна Илларионна - в Саратов, вот и разминулись!) Про московский его
визит - я позже, а сейчас продолжим "хождение", минуя московский антракт,
чтоб покончить с этим сюжетом.
Ну хорошо. Бродячая жизнь открыла ему глаза на многие стороны
народного быта, народных нужд, о которых никогда бы не узнал из книг. Это
одно. А есть и другое, опять связанное с расколом.
Мой рыцарь восхищался, помню, одним деревенским стариком. "Я был
очарован..." (Слово-то в его лексиконе редчайшее: "очарован".) Так вот,
очарован был стариком этим: много-де я видел интеллигентных лиц, а такого