"Юрий Владимирович Давыдов. Вечера в Колмове (Повесть о Глебе Успенском) " - читать интересную книгу автора

знобило, а тут еще это гнетущее ожидание рыданий и хохота губернского
бедлама. Но вот в робкой роще показались флигеля и хозяйственные строения
земской больницы.
Главный врач, осанистый, волоокий брюнет, встретил меня сурово, если не
сказать надменно. Так и повеяло восточным владыкой, не то хазарским, не то
ассирийским. (Позже я узнал, что Борис Наумович Синани происходил из
караимов.)
Мы сидели в больничной конторе. Заглядывали служители в черных
поддевках. Г-н Синани распоряжался отрывисто, видно было, что его боятся, и
это мне ужасно не понравилось. Борис Наумович объявил, что принимает меня,
терапевта Усольцева, лишь вследствие недостачи персонала. Да и вообще,
прибавил он, психиатрами не делаются, а рождаются... Он стал задавать
вопросы. Отвечая, я хранил корректную независимость, с трудом подавляя
раздражение. Он вдруг рассмеялся: "Ну, чего это вы, батенька?" Я увидел
совсем другого человека. "Кто знает, может, и вы родились психиатром", - с
необидной, примиряющей снисходительностью предположил г-н Синани, и мы
условились, что завтра же он начнет просвещать неофита-ординатора.
Это "завтра" давно уж кануло в Лету. Б.Н.Синани оставил Колмово,
поселился в родных краях, в Симферополе или Ялте, точно не знаю. Я ему
многим обязан. Да и человеком он оказался порядочным, хотя бы потому, что не
жирел за счет больницы, по нынешним меркам этого достаточно.
Отъезд Б.Н.Синани меня огорчил. Смерть Успенского обрекла меня на
неизбывное одиночество.
Хоронили Глеба Ивановича в Петербурге, на Волковом. Народу собралось
много, но ни одной мундирной фигуры, никакой официальности. Пел студенческий
хор, а казалось, процессия текла в безмолвии, как текут глубокие воды.
Нынче на дворе холода, носа не высунешь. Приступаю к своим запискам...
нет, лучше сказать, продолжаю, ибо и здесь, в Колмове, часто в мыслях своих
обращаюсь к миражам Новой Москвы.

Доктор Усольцев не думал о читателе, свобода завидная.
Думать о читателе надо литератору, несвобода привычная.
Прежде всего вкратце сообщу историю трагическую и поучительную,
сознавая, однако, непоучительность трагических историй.
Так вот, в прошлом веке, на исходе 80-х годов, в Африке, у пустынного
берега Таджурского залива, возникло поселение русских колонистов - крестьян,
мастеровых, интеллигентов. Все они желали устроить общежитие по совести.
Увы, Новая Москва не устояла на добровольно заданных устоях еще до того, как
ее спалила вражеская эскадра.
Медик Н.Н.Усольцев, колонист Новой Москвы, изложил ее перипетии в
"Записках", впоследствии опубликованных. А здесь, зачином нашей повести,
цитируется начало другой усольцевской тетради. Если "африканскую" я
разыскал, то вторая досталась случайно. Нарочитые "случайности" в ходу у
беллетристов, но тут уж прошу верить на слово. Как и тем мгновениям, когда
настольная лампа, освещая усольцевскую тетрадь, высветила живые черты
Николая Николаевича.
Худощавое лицо, некогда гончарно обожженное нездешним зноем, иссекали
резкие, как трещинки, морщины. Глаза были не печальные, не задумчивые, а,
что называется, не от мира сего. Признаться, мне даже мелькнуло вульгарное
"чокнутый" - все мы наслышаны, будто долгое пребывание среди душевнобольных