"Юрий Владимирович Давыдов. Вечера в Колмове (Повесть о Глебе Успенском) " - читать интересную книгу автора

не проходит даром. Но тотчас и подумалось: глаза не от мира сего? - да ведь
мой Усольцев и явился-то не из сего мира - он служил в Колмове на закате
девяностых, на заре девятисотых.
Тетрадь свою он озаглавил "ВЕЧЕРА В КОЛМОВЕ". Не велик труд изобрести
что-нибудь другое, приманчивое. Однако нельзя. Тетрадь, как волокуша, тянет
повесть. Перемени название, выйдет плутовство, смахивающее на плагиат.
Добавляя то, чему Усольцев свидетелем не был, старался избежать
разностильности. Не уверен, удалось ли, но, видит бог, старался.
И последнее. Заимствуя записи, непосредственно относящиеся к Глебу
Ивановичу Успенскому, не забывал о том, что в сфере духовного обитания
доктора Усольцева оставались, как он говорит, "миражи Новой Москвы", и
потому намерен приложить к повести часть его африканских мемуаров.

В нашей больнице исповедовали принцип "нестеснения". Ни смирительных
рубах, ни карцеров, ни кулачной расправы. Нет, этот желтый дом не был
мертвым домом, и все же я не скоро избавился от тяжелого, как во сне,
беспокойства, свойственного новичку в призрачном и одновременно реальном
мире человеческого безумия.
Главное, чем следовало овладеть, так это умением объективировать
больного, то есть до известной степени встать на его точку зрения. Что сие
значит? Надо понимать то, что тебе, врачевателю, обладателю здравого смысла,
представляется драматической или трагикомической бессмыслицей. Однако как ты
определишь эту самую "известную степень"? И потому, чем настойчивее твои
усилия объективировать, тем внятнее и грознее: "Нет, лучше посох и сума..."
Больного надо любить; этот дар не каждому дарован. Больному надо
сострадать; сострадание - минорный отзвук страдания, а при душевных болезнях
страдания не всегда внятны другому человеку. Больного надо, так сказать,
вытерпливать, а терпение не капитал, которому нет извода.
Таковы были обстоятельства сугубо медицинские. Но я потому и прилепился
к земскому лечебному заведению, что оно сливалось с земледельческой
колонией. Свыше полутысячи пациентов принадлежали в большинстве к лицам
непривилегированных сословий, крестьянам и мещанам. Колмово, стало быть,
представляло ассоциацию демократическую.
Всем известно, что после падения крепостного права перед каждым в
России, в той или иной мере, но перед каждым, встал вопрос народного дела.
Вопрос этот начертан на челе века. И все мы, толкуя вкривь и вкось, бродим
впотьмах, ощупью. Какая-то всеобщая беспомощность, озаряемая от времени до
времени сполохами надежд на гармоническое решение. А Глеб Иванович даже в
минуты отчаяния повторял: на мужика глядите, на мужика.
Гляжу!
Отправляясь в Африку поднимать Новую Москву, мы, колонисты, названные
нашим атаманом вольными казаками, страстно желали сплотиться крестьянским
ладом. Мы, собственно, потому и покинули родные Палестины, что лад
разладился. Осталась лишь присказка: "Ладушки, ладушки, где были? - У
бабушки". Там, в Новой Москве, мы, не жалея сил, принялись за дело. Вскоре
атаман Ашинов, озабоченный благочинием, обзавелся личным конвоем,
каталажкой, соглядатаями. Однако колонисты, не помышляя о свободе, сознавали
себя вольными до тех пор, пока вождь наш не принялся энергично внедрять так
называемое попечительное хозяйство. И что же? Мало-помалу у казаков
опустились руки, они прониклись апатией, это отмечено в моих африканских