"Юрий Владимирович Давыдов. Вечера в Колмове (Повесть о Глебе Успенском) " - читать интересную книгу автора

записках.
Но пусть не говорят мне, что иначе и быть не могло. Пусть не говорят
это мне, очевидцу колмовской практики!
Целительность труда для умалишенных признают и в Европе. Но там у них
труд не коллективный, не артельный, это раз. И средство наживы, это два.
Типический пример - заведение французов Лабит в Клермон-Ферране, где
пациентов просто-напросто отдавали батраками окрестным фермерам. Разумеется,
за определенную мзду. Вот вам рабовладельцы, вот вам рабство.
Не то в Колмове!
Наша колония располагала 75 десятинами земли, скотным двором, конюшней.
Имелись мастерские, кирпичный завод. В больнице, повторяю, действовал
принцип "нестеснения", в колонии - добровольности. Не темная алчность
разжиться работой, а светлая жажда жить в работе. Примечательно: в
больничной палате, в больничном флигеле любой из больных чувствовал себя
королем в своем королевстве, у каждого свой норов, свой "пункт", никто не
слушает другого, все говорят о своем, слова и поступки эгоцентрические. А
вот на поле, в мастерской эти же самые люди были большой семьей, где каждый
зависит от каждого, подчиняется изумительному инстинкту коллективности.
Ну-с, возразят скептики, положим, таковы были ваши пейзане, а как же
мастеровые, эти индивидуумы, отщепившиеся от деревни, этот продукт чадных,
душегубных городов, они-то как же? О, господа скептики, понаблюдали бы вы за
ними хотя бы день, другой. Увидели бы не тупо-бездумных исполнителей. Нет,
работали прочно, искусно, на совесть. Помню такой случай. Где-то в Пермской
губернии, в реальном училище, кажется, Красноуфимском, хитроумно изготовили
несгораемый материал для кровель. Брошюра, трактующая этот способ, ненароком
попала в Колмово. Наши разобрались что к чему, что-то изменили к лучшему и
засучили рукава. Представьте, в Боровичах ахнули, на заводе Вахтера и К°,
всей России известном. Или вот еще пример. Раздобыли ткацкий станок.
Охотников хоть отбавляй. До звонка подхватывались, спозаранку, чтоб место
занять; пришлось учреждать очередность.
Тысячу раз прав был Б.Н.Синани: "Наша колония дает наглядные условия,
при которых и здоровые люди поздоровели бы". Сознаю, очень хорошо сознаю,
что, попадись-ка мои записки обладателям так называемого здравого смысла,
они бы ухмыльнулись: дескать, автор слишком долго находился в бедламе, вот и
того-с... А здравый-то смысл чаще всего не что иное, как пошлый опыт. Пошлый
же опыт (это из Некрасова), пошлый опыт - ум глупцов.
Так и я, избавляясь от него по каплям, не сразу разглядел полет сердец.
Сейчас расскажу.
Вечера, свободные от дежурств, я коротал в семействе Б.Н., а всего чаще
сиживал дома, пил чай и читал под висячей лампой. Ее матерчатый абажур
обнимали латунные обручи; обручи имели прорези в виде сердечек. Потянет ли
сквознячок зимний, налетит ли летний ветерок, тотчас качнется абажур, а
блики от прорезей скользнут и взлетят по стене к потолку. Только-то и всего,
ежели здравый смысл.
Из моей комнаты виден был каменный флигель. В одной из палат свет горел
долго. Оконный проем расчерчивала железная решетка. Конечно, система
"нестеснения" предполагала упразднение атрибутов системы "стеснения", то
есть тюремной, но тут уж губернское начальство ни в зуб ногой, пришлось не
убирать. Не стану уверять, будто меня денно-нощно точил вещественный знак
острога. Но это окно, схваченное железными прутьями, светилось в палате