"Юрий Владимирович Давыдов. Смуглая Бетси, или Приключения русского волонтера" - читать интересную книгу автора

но без дерева не обойтись.
- У-у... Ну, так, так. А что из того, судырь? Присяга мне всего на
свете дороже. Службу служить, душой не кривить. Клятвенное обещание дадено -
не щадя живота своего, до последней капли крови.
Я это мимо ушей, я ему седьмой пункт царицыного указа - о взятках:
"Ежели кто хоть в малом чем обличен будет, тот бы не надеялся ни на какие
свои заслуги, ибо, яко вредитель государственных прав и народной разоритель,
по суду казнен будет смертию".
- Э-э, старые дрожжи чего поминать, - осклабился г-н Шешковский.
Опять он прав был: грозные указы против лихоимцев - кимвал бряцающий;
пожалуй, ни один закон не обходят с такой естественной, всем понятной и
приятной легкостью, как именно закон-то, воспрещающий взяточничество;
поначалу, правда, подожмут хвост, а невдолге и распустят бойчее павлиньего.
Но, спрашивается, где же они, наши-то домашние правдолюбцы? Помню
Михайлова, сенатского канцеляриста: неутомимо извещал начальство о тех, кто
на руку нечист. И что же? Угнали в полунощный край, дабы "своими дерзкими
словами глупостей не мог наделать". Или вот отставной поручик Ампилонов, в
Нижнем жил, тоже обличитель и тоже, как и Михайлов, отправился созерцать
северное сияние. Не велик труд и других назвать, да больно уж грустно.
- Не в силах ты, судырь, переменить черед событий, - победительно
заключил г-н Шешковский и поплыл в богомерзкой ухмылочке.

8

В тот же день Василия Никитича призвали к г-ну Шешковскому.
- Здравствуй, Каржавин. Прошу со вниманием слушать... - И пауза:
донеслись стенанья, в пытошной камере орудовал рябой Малафеич. Печально
вздохнул Степан Иваныч: - Деяния твои, Каржавин, известны, запирательство
твое, Каржавин, тщетно. Кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет.
- Единственно о державе, - прошелестел Василий Никитич.
- Слушай со вниманием, - повторил секретарь Тайной канцелярии, веером
распуская по алому сукну белые листы доношения, но сказал о других бумагах,
о каржавинском проекте заморского торга: - Читал. Одобряю. - Изможденное
лицо его приняло мечтательное выражение. - В бо-ольшую разживу воспарял, да
вот, соколик, пришла беда, отворяй ворота. Верная пословица. И другая тоже:
любишь кататься, люби и саночки возить. От речей тебе, брат, никуда не
деться. А речи здесь такие: пытошные и расспросные, то исть окромя Малафеича
которые. Выбирай! Выбор предоставляю, как-никак мы с тобою... Кому другому
нипочем бы мирволить не стал, а тебе... Ах, Москва, Москва-матушка... Совсем
молоденький ты был, совсем молоденький...
- Единственно о державе, - начал было Василий Никитич, но г-н
Шешковский окрысился: "Молчи, дурак!"
- Решенье мое разумей, - продолжил он тихо и даже с некоторой сладостью
в голосе. - Ворочайся в келию и припомни город Лондон. Ты в Лондон-то
езживал в котором годе? И сыночка воровски умыкнул... В котором годе, ась?
- В пятьдесят втором.
- Вот-вот. А на дворе пятьдесят шестой, издаля веревочка, а вот и
кончик... - Г-н Шешковский ласково огладил доношение. Повторил: - Припомни
хорошенько, об чем с братцем-то толковал запальчиво. Ась? Ну, ну... И думай,
думай неотрывно, каково твоему кровному на чужбине да без твоей подмоги.