"Юрий Владимирович Давыдов. Смуглая Бетси, или Приключения русского волонтера" - читать интересную книгу автора

вольности - пойдет в рост, обретет мощь да и положит на лопатки владык с
гербами. Но едва старший попытался склонить младшего к содружеству -
будешь-де моим "коррешпондентом", посредником в сделках с европейскими
мануфактуристами, - младший отказался: он, мол, наукам предан до скончания
живота своего; он-де намерен ученые трактаты писать и печатать, с русского
на французский переводить, с французского на русский, передавая свет
просвещения, как факел.
Василий Никитич вспылил. В его гневе бурлила обида - и на отказ Еронин,
и на Еронино превосходство. Ведь и он, Василий Никитич, некогда прельщался
науками, однако отклонился, ибо отцовский промысел возложил на загорбок, как
поклажу, один изо всего семейства несет, ровно каторжный.
Бурым, как бурак, был Каржавин-старший. А пишущий эти строки
вопросительно поглядывал на него из темного уголка: кому сына-то поручаешь?
Ты кого желаешь увидеть в наследничке? А? Знатока генеральной коммерции,
чтоб в европах ворочал. Ну и какого же воздействия на мальчугана ждешь от
Ерофея-то Никитича? Будешь потом волосы рвать, себя не помня, учинишь
безобразие в Кронштадте...
Каржавин-старший тем временем переломил гнев свой. Стали рассуждать о
будущем Федином ученье. Ерофей Никитич, вдохновясь, начертал программу,
включившую не только коллеж, но и Сорбонну. И начертав, привлек к себе
племянника. Тот смотрел на дядюшку с немым ликованием. Василий Никитич
посветлел: "Будь по-твоему, Ерофей. И тебе и Федюшке каждый месяц по
пятидесяти рублев".
Ерофей Никитич поклонился. Хотел было заверить старшего брата в
искренней любви, но из давнего, детского всплыло - негоже младшему заверять
в любви старшего. И парижанин завил старомосковским кренделем:
- Всегда, Василий Никитич, почту за счастье иметь оказию доказать
преданность.
Василий Никитич растрогался, махнул рукой:
- Эва, "преданность"... Покамест нужда - "преданность", а вот вельможей
станешь - забудешь. Зна-а-ем мы человеков, знаем преданность - покамест
докука есть, забота, а нету - фью-и-ть...
- Вельможей не стану, - весело ухмыльнулся Ерофей.
Каржавин-старший справил гардероп и брату и сыну.
Потом ходил с Ерофеем - тот толмачом-переводчиком - на Ломбард-стрит, к
негоциантам и банкирам. Василий Никитич не без выгоды сбыл серебряный лом и
скатный жемчуг, а с купцом Горном условился о постоянных закупках
шеффилдских стальных изделий, пользующихся шибким спросом в Петербурге.
Подступил день росстанный. На почтовом дворе запрягали коней дуврского
дилижанса. Федя расплакался, Василий Никитич, дрогнув скулами, молвил:
"Ероня, бога ради, не утрать ребенка..." Ерофей Никитич молитвенно прижал
ладони к груди и, едва не всхлипнув, поклялся страшными клятвами беречь и
холить племянника.
Пора было и Каржавину-старшему сниматься с постоя на Чипсайде. В
последний вечер Дементьев, пряча глаза, покорнейше просил одолжить
деньжонок. Ей-ей, вернет: сработает морские часы и получит двадцать тысяч
фунтов. Василий Никитич почувствовал что-то вроде изжоги. Ох шаткий кредит,
ох шаткий. Но не отказал, обещал выслать из Питера.
Простились на пристани. Было ясно, свежо, просторно. Дементьев
всхлипнул. Потом долго махал шляпой. Горевал он, прощаясь с Васеной. Горюя,