"Зиновий Самойлович Давыдов. Из Гощи гость (Исторический роман) " - читать интересную книгу автора

молодой княжич? Ему и самому до конца неведома была причина его слез в этот
запомнившийся ему морозный день. Но грудь его разрывалась от жалости,
непонятной и нестерпимой, ранившей его сердце, точно калёной стрелой.

II. В МЛАДЕНЧЕСКИЕ ДНИ

Отец княжича Ивана, старый князь Андрей Иванович Хворостинин-Старко,
провел всю свою жизнь в государевой службе, на воеводствах да в походах, и
княжич Иван вырос под присмотром мамки и самой княгини Алены Васильевны. Но
мамка Булгачиха, перекрещенная туркиня, вывезенная когда-то в Русь из
завоеванной нами Астрахани, нянчила еще Алену Васильевну. Булгачихе было,
наверно, сто лет; голова ее в черном шелковом тюрбане уже еле держалась на
сморщенной шее, которая к тому же должна была выносить на себе и великое
множество всяких ожерелий - янтарных шариков, бисерных колечек, серебряных
цепочек. Старая туркиня если и не засыпала на ходу, то впадала в дремоту уже
во всяком случае, как только ей удавалось где-нибудь присесть. Так ее и
запомнил князь Иван: на скамейке у ворот или в огороде на пеньке, всегда с
головою, не удержавшейся на слабой шее, с подбородком, зарывшимся в шарики и
цепочки, с хохлатым тюрбаном, покачивающимся от ветра.
Матушка-княгиня Алена Васильевна с годами все больше тучнела, и все
сильнее болели у нее ноги. Она уже почти круглый год не выходила из дому, а
только поглядывала с крыльца на двор да покрикивала на притомившихся мужиков
и невыспавшихся девок. Большую часть дня она проводила в увешанной иконами
крестовой палате, куда пробиралась, громко стуча костылем и волоча распухшие
ноги в валеных сапогах. Крестовая была без окон; там горели свечи в
подсвечниках и теплились в серебряных лампадах льняные фитильки; старческие
лики глядели с темных образов сурово. Княгиня Алена Васильевна охала и
глубоко вздыхала. В этой душной комнате жутко становилось княжичу Ивану. Он
норовил выбраться оттуда, едва только туда попадал.
К дому подходил огород, тянувшийся на версты вдаль и вширь, потому что
за самым огородом были еще какие-то пустыри с бирюзовыми озерками и вороньим
граем в дуплистых березах. На всем этом широком пространстве трещали
кузнечики в некошеной траве и сладким благоуханием кружил голову дикий
шиповник. Здесь по ровному месту, на зеленых муравах и зимами по белым
снегам, легко прозвенели младенческие дни княжича Ивана. Ему и Онисифор Злот
не был в особенную тягость. Ученье давалось княжичу нетрудно, да и подьячий
в запойстве своем, случалось, не приходил по неделям, пренебрегши не то что
своим учеником, но даже и кормом своим, которым только и жив бывал. И, когда
умер подьячий и, мертвого, увез его Кузёмка неведомо куда, попробовал княжич
излить свое горе в рифмованных стихах. Стихами же приветствовал княжич Иван
и батюшку-князя, когда тот воротился наконец с последнего своего воеводства
к Москве на покой. Стоя на коленях перед стариком, прочитал ему княжич свои
стихи, в которых превознес военные подвиги престарелого воеводы. Князь
Андрей Иванович, сидя в шубе на лавке, задвигался, засопел носом, потрепал
по голове стриженного в скобку стихотворца и стал сморкаться в добытый из-за
пазухи платок.
- Очень учен ты, сынок, - молвил он, поморгав набухшими глазами. -
Дивно мне послушать тебя. Я-то и вовсе грамоте не знаю: только господню
молитву с попова голоса затвердил, и в том вся моя наука. А ты вон куда
залетел! Ну, и хватит тебе теперь ученья!.. Да и бражника твоего, Ониска,