"Алла Демидова. Бегущая строка памяти " - читать интересную книгу автора

мешало всем спать. И тогда я ухитрялась читать под одеялом с карманным
фонариком. Это мое бесконечное чтение - своего рода наркотик. Ведь читаю я
не только для того, чтобы утолить любознательность, это как раскладывание
пасьянса - чтобы уйти от своих мыслей. Недаром я иногда так глубоко окунаюсь
в детективы, а потом, через полгода, опять читаю те же романы как новые -
они не остаются у меня в памяти.
Но неожиданно, ассоциативно картинки из прочитанного, увиденного в кино
или кем-то талантливо рассказанного возникают в сознании иногда более ярко,
нежели картинки моего собственного прошлого. То вдруг, как вчера, в агонии
бессонницы возникнет фраза из клипа Киркорова: "Ночь. Все спят..." - и будет
повторяться до бесконечности, то, уже на грани сна, я вижу Бродского в
старой ленинградской квартире. Причем вижу очень явственно, даже болезненно.
Понимаю, что это не сон, а только что прочитанное, но оттолкнуться от этой
картинки не могу. И ругаю себя: "Зачем мне это нужно? Мне нужно спать!.."
В свои же воспоминания я ухожу редко. Только последнее время я стала
вспоминать детство, но не школу, не Москву, а Владимир, где жила у бабушки в
войну и потом проводила каждое лето.
Передо мной всплывают картины природы, запахов, звуков. Но чтобы это
пересказать - надо быть профессиональным писателем. Сюжетные узлы вспоминать
трудно еще и потому, что очень многие живы. А ведь каждый видит мир
по-своему, пропускает поступки других через себя, и мои воспоминания могут
кого-нибудь обидеть.
И потом... у меня слишком мало было в детстве любви, чтобы вспоминать о
нем с любовью. Хотя детские "безобидные" воспоминания, которые
рассказываются как анекдоты, у меня есть.
Ну, например. Когда началась война, я была у бабушки под Владимиром. В
октябре из Москвы уже невозможно было уехать, и мама пошла во Владимир
пешком. Наконец она дошла, взяла меня на руки и спросила: "Девочка, где твоя
мама?". Я - по-владимирски на "о" - ответила: "Доле-еко!" - и помахала рукой
в сторону Москвы. Но никакого штриха к моей биографии этот семейный рассказ
не прибавляет. Или еще помню, как отец приехал на побывку с фронта и мы
спускались с горки: он на лыжах, а я - стоя на его лыжах сзади, вцепившись в
его ноги.
Для меня нет границы между выдуманным, прошлым и настоящим. Я запоминаю
только свои душевные дискомфортные узлы или благодарность (редкую!) от
общения с людьми. Больше ничего: ни стран, ни дат, ни событий. Вениамин
Александрович Каверин как-то назвал это актерской памятью. Видимо, он прав.
Те несколько извилин, которые нам природой даны для запоминания, у актеров
заполнены текстами пьес. Я не могу вспомнить свой номер телефона, телефон
мамы, которой звоню каждый день. В воспоминаниях одно время налезает на
другое.
Однажды дошло до абсурда. Моей приятельнице подарили летом белого
пушистого кролика. Ее такса Долли тут же стала на него охотиться. Тогда их
поселили в разных комнатах, стали выгуливать по очереди, и дача сразу
превратилась в сумасшедший дом. Кролика надо было отдавать. Но куда?! И тут
я вспомнила, что мы с Володей, моим мужем, как-то нашли ежика со сломанной
лапкой. Принесли домой. Днем он где-то спал, ночью топал по комнатам, а
потом весь пол был в какой-то зеленой жиже. Прошел месяц, нам надо было
уезжать, и мы отдали ежика сыну нашего знакомого, - сын был председателем
кружка юннатов. Ежик там долго жил. И я предложила приятельнице, что мы