"Алла Демидова. Бегущая строка памяти " - читать интересную книгу автора

"подводных рифах". Выхожу на сцену. С первых реплик своих товарищей понимаю,
что многие не в форме, не хотят слушать друг друга. Играют "вполноги". Очень
медленно для меня раскручивается первая часть - ожидание приезда Раневской.
А мне нужен совсем другой ритм, я в него "впрыгиваю". (Хотя только что
кому-то доказывала за кулисами, что стремление во что бы то ни стало создать
темп может привести лишь к искусственной живости, мысль всегда должна
предшествовать слову.) Но сейчас мне нужен ритм, пусть ненаполненный, но
ритм! Раздраженная, хотя в таком настроении почти не могу играть, я пытаюсь
"поднять" сцену. Схлестнулись глазами с Высоцким. Он, чувствую, чем-то тоже
недоволен. Своим. И еще эта неудобная для меня мизансцена на детском
стульчике. Стараюсь этот кусок скорее проскочить. Вроде бы промахнула, слава
Богу. Выход Пети Трофимова. 2-3 реплики - у меня очень трудный, один из
самых опасных кусков роли - крик, слезы (я не люблю и не умею кричать):
"Гриша мой... мой мальчик... утонул. Для чего? Для чего, мой друг?"
Продираюсь сквозь вишневые деревья (настоящие), кресты, кресла, проклинаю
про себя режиссера, который придумал эту идиотскую мизансцену: сам бы так
каждый спектакль, и думаю о том, чтобы не зацепить платьем гвозди, которые
натыканы со всех сторон. Ругаю себя и рабочих, что так каждый раз, они
оставляют гвозди на сцене, а я после спектакля забываю им об этом сказать. В
антракте переодеваюсь. Пью очень крепкий кофе, чтобы физически дотянуть до
конца.
После спектакля раскланиваемся. Я смотрю в зал. Они так же хлопают, ни
больше ни меньше, - шел ли спектакль хорошо или из рук вон плохо. Легкое
презрение к ним, чужим, далеким. Вяло разгримировываюсь. Вяло, в плохом
настроении, уставшая, опустошенная, еду домой. Пытаюсь что-то съесть, что-то
прочитать, ложусь. Пытаюсь заснуть, а в голове опять и опять прокручивается,
как в плохом надоевшем фильме, сегодняшний неудачный день. Ругаю себя и
мучаюсь из-за того, что неправильно сыграла кусок в картине. Но нельзя же
быть 10 часов на старте! Надо было бы отказаться от съемки... Но как-то с
годами мой максимализм притупляется, и я уже думаю, что уходить с площадки,
срывать съемку неэтично по отношению к другим актерам, которые так же ждут,
как и я. Ведь недаром же я с неприязнью отношусь к актрисам, которые
капризничают на площадке. Правда, капризы капризам рознь, некоторые капризы
я понимаю и охотно сама бы покапризничала - почему это я должна отвечать за
непрофессионализм других работников, за плохую организацию производства,
ведь перед зрителем же - я. Однако капризничать не умею, не научилась, к
сожалению. И если будет нужно, опять буду вставать в шесть утра, мокнуть под
дождем с температурой, играть, пусть после 10-часового простоя, самые
ответственные эпизоды (как в "Шестом июля" например, когда под конец смены
снимали речь Спиридоновой. Но почему-то тогда я была в форме, значит, можно
и сегодня бы...). И на своих товарищей по театру напрасно злюсь, - может
быть, у них день был потруднее моего попробуй-ка покрутись с телевидения на
радио, в театр, в магазин... Но все-таки зачем разговаривать за сценой почти
в голос, когда у меня на сцене самый искренний момент роли?! Ворочаюсь с
боку на бок. Не могу заснуть. Теперь уже окончательно.
Четыре часа ночи. Встаю. Пью чай. Смотрю в окно, напротив дом
кооператив работников какой-то промышленности - ни одного освещенного окна.
Счастливые - они-то спят: оттрубят свои положенные 8 часов, и хоть бы хны.
Нет, вроде бы зажглось одно окно. Тоже кто-то мается. Принимаю снотворное.
Сплю...