"Алла Демидова. Тени зазеркалья" - читать интересную книгу автора

красного дерева невысокий шкаф, не то книжный, не то посудный. Мне
рассказали, что этот шкаф Чеховы привезли с собой из Таганрога. В нем мать
хранила варенье. Дети, как, наверное; все дети, потихоньку от взрослых к
варенью прикладывались. Об этом в семье знали, не особенно наказывали. Я
думаю, что Чехов, когда писал знаменитый монолог Гаева о "многоуважаемом
шкафе", имел в виду не только книги, которые хранились в этом шкафу. Ведь в
этом шкафу было еще и варенье! Тем более что Гаев говорит этот монолог,
чтобы отвлечь сестру от мрачных мыслей о Париже.

В а р я: Тут, мамочка, вам две телеграммы... Вот они. (Не успела
приехать - уже из Парижа телеграммы. Бестактно, грубо. Стыдно.)

Раневская выхватила эти телеграммы ястребом. Спрятала где-то на животе.
После лихорадочной затяжки папиросой, почти спокойно: "Это из Парижа... С
Парижем кончено".

Гаев видит, чувствует, что с сестрой, и, чтобы отвлечь (ведь первое
слово Раневской на сцене: "Детская..."), - монолог о шкафе. Его шкаф - это и
тот шкаф, в котором хранились книги, воспитавшие не одно поколение русской
интеллигенции, - и тот, из которого воруешь варенье в детстве...

В Ялте, я помню, весной: солнце, не жарко, пахнет морем, глициниями,
мальчишки на велосипедах на набережной, объезжая редких прохожих, звонко и
весело кричат: "Айн момент! Моменто - море". Все слилось - и море и "Memento
mori", смех и слезы, начало и конец, жизнь и смерть. Может быть, на этих
душевных сломах и искать истину, в "Вишневом саде"? Мне нравятся эти
перепады. В жизни они встречаются часто.

В августе 1975 года я случайно попала на Шопеновский фестиваль в
Душника-здрой в Польше. Каждый день в маленьком домике, где жил Шопен,
лучшие пианисты мира играли его произведения. Лето. Жарко. Открытые окна в
парк, В доме зал - 50 слушателей и инструмент. После своего дневного
выступления Г. Черны-Стефаньска вышла и сказала, что только что скончался Д.
Шостакович и в его честь она хочет сыграть прелюдию Шопена. Когда сильно
зазвучали первые аккорды, зал встал. Она играла прекрасно. А за открытыми
окнами где-то в парке слышались смех, голоса, бегали дети...

Конечно, мир Чехова шире мира любого из его персонажей. Но если есть в
чеховской драматургии какое-то общее правило, то это именно симфоническое
построение каждой пьесы.

Урок, идея, которую мы должны извлечь из пьесы, в конечном итоге
преподносится пересекающими и дополняющими друг друга судьбами и истинами.
Это как в живописи: где-то я читала, что портрет нужно писать, дифференцируя
душевное состояние: одному глазу дается противоположное выражение, чем
другому, что, в свою очередь, не соответствует выражению губ и т. д. Но эти
различия должны гармонически сочетаться друг с другом. И тогда портрет
передаст не просто застывшее в нем душевное настроение, а историю души, ее
жизнь. Теория сама по себе сегодня кажется мне немного наивной, но, может
быть, моя Раневская при такой дифференциации - "нос" или "глаза" спектакля?