"Алла Демидова. Тени зазеркалья" - читать интересную книгу автора

еще важнее, что за этими словами происходит в пьесе в это время. Слова летят
легкие, вроде бы ни о чем, а за всем этим сложные человеческие отношения.
Все подтексты актер играет вторым, десятым планом. И когда мы говорим о
хорошем актере, мы говорим, как он искусно скрывает свои вторые, десятые
планы, - но они есть, мы о них догадываемся.

В "Трех сестрах" у Чехова сцена Ирины и Тузенбаха перед его дуэлью во
всех спектаклях, которые я видела, проходила всегда внешне спокойно. Ибо
говорят они о своих отношениях, уже много раз оговоренных и вроде бы
выясненных. И только за текстом, вторым планом актеры играли и боль, и
тоску, и страдания, и безысходность, когда ничего нельзя изменить. Ирина не
любит Тузенбаха, но говорит, что замуж за него пойдет. Он это знает.

Несколько лет назад на спектакле А. В. Эфроса "Три сестры" в этой
сцене, привычно сдержанной внешне, после спокойных реплик Тузенбаха и
спокойного ответа Ирины, вдруг, на срывающемся крике, как последние слова в
жизни: "Скажи! Скажи мне что-нибудь!" - "Что? Что сказать? Что?" -
"Что-нибудь!"

То, что было вторым планом, стало играться первым, самым главным. Как
взрыв. Для меня это было, в свое время, одним из самых сильных театральных
впечатлений.

Эфрос потом часто использовал этот прием в своих спектаклях. Это уже
стало почти привычным. Эфросовским.

В телевизионном спектакле Эфроса "Фантазия" по тургеневским "Вешним
водам" второй, скрытый план героини Анатолий Васильевич опять выводит на
первый, но не в словах, а в формах совершенно другого искусства - балета.
Тут меня поразило соединение вроде бы несовместимых жанров. Но сам стык
жанров был прекрасен. Это было неожиданно и убедительно. Я тогда подумала,
что этот прием открывает массу возможностей для телевидения, именно для
телевидения...

В нашем спектакле "Вишневый сад" опять использовался прием перевода
второго плана в первый, с небольшими дополнениями. Раневская, продираясь
почти ползком через могилы, кресты, кричит (а у Чехова по ремарке "тихо
плачет"): "Гриша мой!.. Мой мальчик!.. Гриша, сын... Утонул... Для чего? Для
чего, мой друг?" Эфрос заставил это напряжение тут же снять иронией (как
если бы шар проткнули иголочкой). После этого крика и слез, почти ерничая,
Раневская добавляет: "Там Аня спит, а я... поднимаю шум".

Что для меня в Раневской здесь важнее: крик души или ее ирония - не над
другими, избави Бог, над собой, ирония над собой как привилегия
интеллигентного человека?

Помните у Ходасевича:


Перешагни, перескочи,