"Алла Демидова. Тени зазеркалья" - читать интересную книгу автораеще важнее, что за этими словами происходит в пьесе в это время. Слова летят
легкие, вроде бы ни о чем, а за всем этим сложные человеческие отношения. Все подтексты актер играет вторым, десятым планом. И когда мы говорим о хорошем актере, мы говорим, как он искусно скрывает свои вторые, десятые планы, - но они есть, мы о них догадываемся. В "Трех сестрах" у Чехова сцена Ирины и Тузенбаха перед его дуэлью во всех спектаклях, которые я видела, проходила всегда внешне спокойно. Ибо говорят они о своих отношениях, уже много раз оговоренных и вроде бы выясненных. И только за текстом, вторым планом актеры играли и боль, и тоску, и страдания, и безысходность, когда ничего нельзя изменить. Ирина не любит Тузенбаха, но говорит, что замуж за него пойдет. Он это знает. Несколько лет назад на спектакле А. В. Эфроса "Три сестры" в этой сцене, привычно сдержанной внешне, после спокойных реплик Тузенбаха и спокойного ответа Ирины, вдруг, на срывающемся крике, как последние слова в жизни: "Скажи! Скажи мне что-нибудь!" - "Что? Что сказать? Что?" - "Что-нибудь!" То, что было вторым планом, стало играться первым, самым главным. Как взрыв. Для меня это было, в свое время, одним из самых сильных театральных впечатлений. Эфрос потом часто использовал этот прием в своих спектаклях. Это уже стало почти привычным. Эфросовским. В телевизионном спектакле Эфроса "Фантазия" по тургеневским "Вешним водам" второй, скрытый план героини Анатолий Васильевич опять выводит на первый, но не в словах, а в формах совершенно другого искусства - балета. Тут меня поразило соединение вроде бы несовместимых жанров. Но сам стык жанров был прекрасен. Это было неожиданно и убедительно. Я тогда подумала, что этот прием открывает массу возможностей для телевидения, именно для телевидения... В нашем спектакле "Вишневый сад" опять использовался прием перевода второго плана в первый, с небольшими дополнениями. Раневская, продираясь почти ползком через могилы, кресты, кричит (а у Чехова по ремарке "тихо плачет"): "Гриша мой!.. Мой мальчик!.. Гриша, сын... Утонул... Для чего? Для чего, мой друг?" Эфрос заставил это напряжение тут же снять иронией (как если бы шар проткнули иголочкой). После этого крика и слез, почти ерничая, Раневская добавляет: "Там Аня спит, а я... поднимаю шум". Что для меня в Раневской здесь важнее: крик души или ее ирония - не над другими, избави Бог, над собой, ирония над собой как привилегия интеллигентного человека? Помните у Ходасевича: Перешагни, перескочи, |
|
|