"Чарльз Диккенс. Крошка Доррит. Книга 1" - читать интересную книгу автора

Бэби пришлось перевести сказанное мистеру Миглзу, который никогда и ни
при каких обстоятельствах не усваивал ни единого слова из языка страны, по
которой путешествовал.
- Вот как! - сказал он. - Ай-я-яй! Это очень жаль!
- Что я не легковерна? - спросила мисс Уэйд.
- Нет, не то. Вы меня неправильно поняли. Жаль, когда человек не верит,
что зло можно забыть.
- Жизненный опыт, - спокойно возразила мисс Уэйд, - поправил некоторые
мои представления, основанные на вере. Говорят, это в природе человека - с
годами становиться умнее.
- Ну, ну! А быть злопамятным - тоже в природе человека? - добродушно
осведомился мистер Миглз.
- Я знаю одно: если бы мне пришлось томиться и страдать в неволе, я на
всю жизнь возненавидела бы место своего заточения, мне хотелось бы сжечь
его, снести с лица земли.
- Крепко сказано, сэр? - заметил мистер Миглз французу; кроме всего
прочего, мистер Миглз имел обыкновение обращаться к лицам любой
национальности на английском языке, в блаженной уверенности, что все они
обязаны каким-то таинственным образом понимать его. - Наша прекрасная
спутница довольно решительна в своих стремлениях, вы не находите?
Француз вежливо откликнулся: "Plait il?" {Что вы сказали? (франц.)} -
что мистер Миглз счел вполне удовлетворительным ответом и заключил, очень
довольный:
- Вот именно. Я того же мнения.
Завтрак явно затягивался, и мистер Миглз обратился к присутствующим с
речью. Для застольной речи она была довольно краткой, разумной и задушевной.
Ее содержание сводилось к тому, что, дескать, случай свел их всех вместе, и
прожили они дружно и весело, а теперь им предстоит разъехаться в разные
стороны и едва ли когда-нибудь они еще соберутся все вместе, а потому не
пора ли им пожелать друг другу счастливого пути и всем столом выпить за это
шампанского на прощанье? Так и было сделано, и после долгих перекрестных
рукопожатий вчерашние спутники расстались навсегда.
Одинокая дама за все время не сказала больше ни слова. Она встала из-за
стола вместе со всеми, но тут же отошла в дальний угол залы и, усевшись на
диванчик в оконной нише, как будто залюбовалась игрой серебряных отсветов
воды на планках жалюзи. Она сидела спиной ко всем прочим в зале, словно
хотела подчеркнуть свое намеренное и гордое уединение. Но, как всегда,
трудно было бы с уверенностью сказать, она ли избегает других или другие ее
избегают.
От того, что она сидела в тени, лицо ее было словно окутано темной
вуалью, и это как нельзя более шло к характеру ее красоты. Изогнутые черные
брови оттеняли лоб, обрамленный черными волосами, и каждому, кто глядел на
это холодное и презрительное лицо, невольно хотелось представить его себе с
иным, изменившимся выражением. Казалось почти невозможным, чтобы на нем
вдруг появилась добрая, ласковая улыбка. Казалось, оно лишь может
нахмуриться гневно или вызывающе, и почему-то именно такой перемены ждал
каждый внимательный наблюдатель. Деланные, искусственные выражения были
чужды этому лицу. Его нельзя было назвать открытым, но и фальши в нем не
было. "Я верю только в себя и полагаюсь только на себя; ваше мнение для меня
ничего не значит; вы меня не интересуете, не трогаете, я смотрю на вас и