"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

свободно ходил куда вздумается в этом охваченном войной мире и не боялся
нацистов на темных улицах Нью-Йорка, меня восхищали. После болезни я
изменился физически: раньше я был поджарым и жилистым, я был ловким и хотя
бегал не очень быстро, но, играя в панчбол или стикбол, мог щегольнуть
красивой подачей, а то и принять не слишком коварно посланный мне мяч. Все
это ушло. Формой тела я стал походить на грушу, набрал за все эти недели
постельного режима лишний вес и отчаянно стыдился собственных движений.
Непрерывно боялся, что у меня что-нибудь внутри порвется, не носился уже как
угорелый и не спрыгивал во дворе со стены, как в те времена, когда мы с
Бертрамом играли в Зорро, - в общем, вел себя так, будто еще не сняты швы, а
иногда я их прямо чувствовал, причем возвращалось и кошмарное,
отвратительное ощущение, как их удаляют, - я чувствовал чиканье по ним
ножниц доктора, ощущал, как тянется сквозь мясо кетгутовая нить. Когда я все
же не боялся носиться и бегать, за меня боялась мать. У нее как-то очень
быстро поседели виски. Мать поглядывала на меня с беспокойством и продолжала
пичкать как выздоравливающего, хотя я давно уже опять ходил в школу. Я
поедал громадное количество сладких сырников, булки с маслом, пил крепкий
куриный бульон, вовсю наворачивал мясо с картошкой, капустой и всеми прочими
овощами. Поглощал реки молока, которое продавали теперь гомогенизированным,
то есть в таком виде, когда бутылку не надо встряхивать, чтобы сливки
разошлись по всему объему. По утрам в меня пихали кашу - пшеничную или
овсяную, хотя я куда больше любил гренки или хрустящие хлебцы. И поскольку
двигался я не очень много, изменился весь мой внешний облик - я вырос, но и
отяжелел, а наряду с прежней моей приветливой физиономией и лучезарной
улыбкой у меня появился двойной подбородок. Я пытался возместить это
прической, отрастив, в подражание Дональду, пышный чуб надо лбом. Но у меня
он долго не держался, к тому же мне все еще не разрешали носить волосы
достаточной длины, чтобы получалось как надо. Дональд же, на положении
студента-первокурсника, отпустил длинные волосы и старательно их расчесывал
каждое утро и каждый вечер, придя из колледжа. Вообще, когда у Дональда не
было других неотложных дел, он тут же направлялся к зеркалу причесываться -
в одной руке держал гребень, а другой все время приглаживал и прихлопывал
свой чуб, пока не уложит его, как запланировано. Теперь он держался важно,
говорил тихо и обстоятельно, как и положено студенту колледжа. Брюки гольф
он больше не носил, ходил в отглаженных длинных брюках со слегка
оттопыривающимися манжетами. От ремня в боковой карман брюк - цепочка. На
улице сразу совал в рот трубку - прямую, сделанную из верескового корня, -
которую держал в уголке рта, стиснув зубами. Ни разу я не видел, чтобы он ее
закурил, но в зубах держал не вынимая. Наши отношения менялись. В семнадцать
Дональд так воспарил, такой стал великий, будто он старше меня раза в два, а
на меня уже смотрел скорее как отец, чем как старший брат. Душ принимал
каждый день. Со мной занимался гораздо меньше: наши интересы уже не
совпадали, зато еще больше он олицетворял для меня честолюбие и
образованность. Придя вечером домой, слушал пятнадцатиминутную спортивную
программу Стэна Ломакса, который с чудовищной осведомленностью сыпал
познаниями о захудалых студенческих командах, одобрительно упоминая
нью-йоркские факультеты и колледжи, которыми другие спортивные обозреватели
просто гнушались. Стэн Ломакс вещал о футбольных достижениях Бруклинского и
Городского колледжей так же рассудительно и объективно, как и о Мичиганском
университете или командах "Миннесота-Гоферз" или "Дюк-Блю-Девилз". Дональду