"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

делается как положено, честь по чести.

Рядом с моей была комната, в которой жила бабушка. Бабушка была
высохшая, маленькая, ее мучила астма, а ходила она в высоких шнурованных
ботинках, длинных старомодных платьях и шалях, как правило черных. Жизнь она
вела очень замкнутую, и я ее немножко побаивался. По нескольку часов кряду
она просиживала в своей комнате и выходила зачастую такая задумчивая,
углубленная в себя, что ничего вокруг не замечала.
Бабушка была очень стройная, изящная, с тонкими чертами лица. Правда,
оно было морщинистым и болезненно-желтым. Свои длинные седые волнистые
волосы, чувствуя себя хорошо, она аккуратно заплетала лентами и укладывала
на голове венцом; когда же бывала нездорова, оставляла распущенными и
развевающимися. У нее были такие же, как у мамы, очень светлые голубые
глаза. Но смотрели они на меня - эти глаза - то оживленно, с великой
радостной любовью, то вдруг как будто бы совсем не узнавая. Никогда нельзя
было сказать заранее, как будет в данный конкретный день - помнит ли меня
бабушка, любит ли или уставится так, словно видит впервые.
Если бы я как следует знал, в чем была ее беда, может быть, это помогло
бы отчасти избавиться от того страха, с которым связывался в моем сознании
ее образ. Мама говорила мне только, что бабушка прожила очень нелегкую,
очень нерадостную жизнь. Много лет назад она лишилась двоих детей. А за год
до моего рождения ее муж, то есть мой дедушка, тоже умер. В этом свете
поведение бабушки было, конечно, оправданным. Но вот зачем она требует,
чтобы мама снимала пробу со всего, что ставит перед нею на стол? Пока мама
не попробует, бабушка ничего и есть не станет. Стало быть, она считает, что
мама, ее же родная дочь, замышляет отравить ее? Сядет, руки на коленях,
смотрит в тарелку. Ну и мама теперь, независимо от настроения бабушки,
прежде чем раскладывать еду по тарелкам, демонстративно все пробует. Причем
проделывает это со всеми, даже со мной. Хлебнет молока и ставит стакан
передо мной, так что мне уже эта ее манера стала казаться нормальной.
Временами, когда все было хорошо, бабушка помогала матери готовить.
Вообще-то она хорошо готовила, умела то, чего не умела мать.
- Мама, - говорила мать, - а почему бы тебе не сготовить этот твой
чудный капустный суп?
Бабушку мать любила, это было заметно: когда бабушка заболевала, с
матери сразу слетала вся ее самоуверенность. Она ужасно беспокоилась о ней.
Все никак не могла заставить ее сходить к доктору. Отец по-доброму относился
к бабушке, но не столь тесно с нею соприкасался, чтобы о ней беспокоиться.
Дональд, как я подозреваю, дичился ее так же, как и я, хотя старался этого
не показывать. Иногда он брал бабушку под руку, чтобы ей легче было
спуститься с крыльца, когда в тихую погоду ее удавалось уговорить выйти
подышать воздухом. Бабушка одолевала ступеньки на младенческий манер, на
каждую становясь обеими ногами.
Говорила она по большей части на том, другом языке, которого я не
понимал. Будучи в добром здравии, она благословляла меня, целовала в лоб,
доставала из кошелька монетки и совала мне в руку.
- Вот, хорошему мальчику, - говорила она, - чтобы он себе что-нибудь
купил.
Притянув к себе, уткнув меня лицом в свое костлявое плечо, она
бормотала адресованные Богу наставления относительно здоровья, которым тот