"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

Все садились за стол и разговаривали. Дед карманным ножиком необычайно
искусно снимал кожицу с яблока - она сбегала единой непрерывной лентой.
Иногда присутствовала та или другая из моих теток, но без детей, которые,
подобно моему брату, уже вышли из возраста, когда такие визиты обязательны.
Так что делать мне было нечего. И я глазел во двор через окно с двойными
рамами. Окнами квартира деда выходила во двор, улицы видно не было, видны
были лишь непроницаемые кружевные занавеси или задернутые шторы. Я
пристраивался к большому приемнику, стоявшему на столике в углу рядом с
любимым креслом деда, и пытался поймать что-нибудь интересное, но нет, в
воскресенье среди дня ничего занимательнее трансляции из нью-йоркской
филармонии сыскать, похоже, было невозможно. А то еще заводил огромную
напольную виктролу у них в спальне, а потом клал на вращающийся диск монетки
и скорлупки и смотрел, как они слетают. Иногда листал принесенную с собой
книжку с картинками или изучал содержимое дедова книжного шкафа, стоявшего в
прихожей, рядом с входной дверью. Книг у него было много, некоторые на
русском. В шкаф они были напиханы как попало. Каждая полка прикрывалась
отдельной стеклянной дверцей, которую надо было поднять за низ и вдвинуть по
направляющим под вышележащей полкой. Но книг было так много, что дверцы не
вдвигались. Именно от деда я впервые услыхал имена Толстого и Чехова. Были у
него и собрания - многотомники в одинаковых переплетах типа "Всемирной
антологии великих ораторов" или "Харперовской иллюстрированной энциклопедии
Гражданской войны". Мне нравились гравюры, изображавшие баталии Северной и
Южной армий. Каждую картинку прикрывал листок тончайшей папиросной бумаги.
Еще одним развлечением был мусоропровод на кухне. Бабушка разрешала мне
открыть маленькую дверцу в стене и сунуть голову в темную пустую шахту. В
токах холодного черного воздуха вздымались запахи пепла и мусора. Колонну
черноты прорезала толстая веревка. Мне позволялось, потянув за эту веревку,
вытащить и рассмотреть деревянный короб, в котором жильцы спускали мусор
дворнику.
Бабушка суетливо ковыляла поодаль - сгорбленная старушка в очках и с
расчесанными на пробор, туго заплетенными в косицы и уложенными венцом
жидкими желтовато-седыми волосами. Глаза ее были влажны, руки тряслись, но
недуги, казалось, не угнетали ее. Она была вся в делах, сновала туда-сюда,
ни на минуту не присаживаясь. Хозяйка. Дед, напротив, был медлителен,
худощав, говорил тихо и с расстановкой, его густые седые волосы были коротко
подстрижены; имел пристрастие к длинным шерстяным кофтам на пуговицах, его
кофты обычно были коричневатых тонов, и носил он их всегда с белой рубашкой
и галстуком, коричневыми брюками и домашними тапками. Курил странные,
овальной формы сигареты, которые назывались "Регент"; они хранились у него в
сером с бордовым портсигаре. Он любил измерять мою ладонь, прикладывая ее к
своей, так, по его словам, он следил за моим ростом. Процесс моего роста
составлял для него источник неизъяснимого наслаждения. Он неизменно с
удовольствием обнаруживал, что моя рука с прошлого раза выросла. Тогда он
трепал меня по загривку. Он был ушедшим от дел художником. В юном возрасте
он эмигрировал из России, откуда-то из Минской губернии; бабушка тоже родом
была оттуда. Скорее всего, они знали друг дружку с детства, но, только
приехав каждый самостоятельно в Америку, возобновили знакомство, преодолели
ступень ухаживания и поженились. Лишь на мгновение удавалось мне вызывать в
себе это удивительное видение: мой милый старенький дедушка Исаак прям,
черноволос и молод, еще моложе отца; вот он, к примеру, берет отца на руки,