"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

в самой глубине дома. В блюдце рядом со стаканом лежали два белых кубика
сахара - такие же, как тот, на котором Дональд авторучкой наставил точечек,
чтобы получилась самодельная игральная кость для какой-то из его игр. Я
постучал в дверь; подождал, когда бабушка, как всегда по-еврейски, скажет
"Заходи!", и я смогу, ногой отпихнув дверь, поставить чай на тумбочку у ее
кровати. В эти утренние встречи бабушка была мне интересна. В кровати она
лежала еще не причесанная, длинные седые косицы змеились по подушкам. С ними
она была похожа на девочку. Ее светлые голубые глаза выглядели отдохнувшими,
и в протянувшихся от окна лучах солнца кожа ее лица была моложавой и
гладкой, там и сям на ней виднелись веснушки. По утрам она не боялась, что
ее отравят. Ее благорасположение меня радовало. Я купался в ее любви. Была у
меня еще и такая задняя мысль, что надо бы как-то создать что-то вроде
резервуара ее добрых чувств ко мне, чтобы, когда к концу дня она расстроится
и начнет кричать и ругаться, она глянула бы на меня и вспомнила, как она
только что меня любила, а вспомнив, смягчилась бы.
Мне показалось, что я наконец услышал разрешение войти. Я толкнул дверь
и сразу заметил, что произошло что-то неладное.
- Бабушка! - позвал я. И снова, шепотом: - Бабушка!
Она лежала в кровати на спине, накрывшись одеялом до подбородка и
вцепившись в его край пальцами. Она испустила странный звук - будто
стеклянные шарики покатились по полу. Собранное в ком одеяло топорщилось.
Она была очень желтая. Звук прекратился. Ее глаза были и не открыты, и не
закрыты, веки застыли как бы в среднем положении между сном и
бодрствованием. Подбородок отвалился, рот выглядел расслабленным. И тут я
ощутил в ее всеохватной неподвижности, в бросающейся в глаза безжизненности
монументальное воплощение смерти, явленное мне в виде иной формы жизни, в
виде состояния, вытесняющего все прежние, причем с муками такой очевидности
и силы, что прежде я не мог бы даже представить себе их существования. Не
подходя ближе к ее кровати, я поставил чай на бюро. Побежал по коридору в
кухню, где завтракали отец с матерью. Мне казалось, что бабушка гонится за
мной и вот-вот поймает. Едва переступив порог кухни, я сказал:
- По-моему, бабушка умерла.
За всю короткую мою жизнь я ни разу еще не выступал в качестве
достоверного свидетеля или вестника. Родители обменялись взглядами, как бы
стараясь поддержать друг друга во мнении, что сказанное мною никоим образом
не может быть истиной. Но они кое-что знали и о шатком состоянии ее
здоровья, и о том, что жила она на грани отчаяния, а подчас эту грань
переступала. Отец оттолкнул стул и бросился по коридору; мать, не отрывая от
меня глаз, приложила ладонь к щеке.

Позже, когда известие получило официальное подтверждение, когда
произведены были необходимые телефонные звонки, когда пришел и ушел доктор,
я почувствовал себя лучше. То, что взрослые взяли все на себя, придавало мне
спокойствия; ни один миг в дальнейшем не был таким тяжким, как тот, когда я
обнаружил бабушку. Все разговаривали шепотом. Я еще не думал о ней как о
покойной, знал только, что она умерла. В моем восприятии это были как бы два
разных понятия. Она по-прежнему лежала в своей комнате. Это была все еще ее
комната. Я заглянул в щелку приоткрытой двери и увидел, что доктор Гросс
выслушивает ее через стетоскоп. Доктор Гросс был нашим домашним врачом -
маленького роста щекастый человек с черными седеющими волосами и усами,