"Хаймито фон Додерер. Дивертисмент N VII. Иерихонские трубы" - читать интересную книгу автора

Я даже не успел еще сесть. Я стоял в пальто со шляпой в руке. Я
переживал свой приход сюда, погружение в новую обстановку, свое первое
впечатление, которое куда полнее владеет нами, чем мы - тем помещением,
порог которого переступаем. Я тогда еще, пожалуй, и не заметил карандашей
на столе. Пахло лаком и скипидаром. Перед тем я зашел в спальню рядом.
Возле металлической кровати, выкрашенной в белый цвет, стоял низкий, но
широкий голубой столик: на нем в том же боевом порядке были разложены
блокноты и отточенные карандаши. Я испытал зависть. В тот момент я совсем
забыл, что у меня самого есть своя тихая и благоустроенная квартира, очень
удобная для работы и размышлений. Думая о ней, я видел только пол,
усыпанный осколками бутылок и залитый содовой водой. Тут я стоял перед
невидимой стеной из хрустального стекла, как человек, оскверненный
преступлением: пустой тратой времени. Все эти прошедшие месяцы зимы,
которая уже подходила к концу, сейчас, словно гири, свалились мне на плечи
с потолка мастерской. И в этот самый момент я услышал какой-то насыщенный,
равномерный звук, который заполнил все помещение - пхэ-пхэ-пхэ-пхэ... Но
источник его был не здесь, а где-то за окном. Страх пронзил мне грудь -
будто мне воткнули в нее палку через рот. Я повернулся к фрамугам.
Раздался паровозный гудок, звук пропал. Только теперь я сообразил, что
вокзал находился прямо подо мной, внизу, у реки. Это пыхтел маневровый
паровоз. Я торопливо пододвинул себе кресло. Я вдруг осознал, что я спился
и поглупел, хотя уже давно не брал в рот ни капли спиртного. Можно в один
прекрасный день разогнать все свои пороки, их, так сказать, уволить, но
вот те разрушения, которые они причинили, при этом никуда не денутся. Я
сжал зубы, слезы выступили у меня на глазах. Потом я произнес вслух
одно-единственное слово. Оно повисло на мгновение в воздухе у потолка, под
лампой, и лопнуло с легким звоном, заполнив собой мастерскую. Я сказал:
Рамбаузек.


На следующий день на берегу. Туман плотно обступил реку с обеих сторон.
Куда ни глянь, видно лишь быстрое движение воды.
Из поглощенного туманом пустого пространства не доносится ни звука.
Только в обломках корабля, который уже и снаружи все больше разрушался,
гудят струи; нос его глубоко ушел в воду. Когда река мельчает, его корпус
вырисовывается еще вполне эффектно. Черная косая труба по-прежнему гудит
над рекой - это последний, застывший в воздухе, а потом заглохший гудок
парохода. Но ширина реки этим не подчеркивается. Туман все окутал ватой.


Я часто приходил туда в те последние зимние дни. И весной тоже. Обломки
корабля я всегда разглядывал подолгу и очень внимательно. Сейчас, в туман
и непогоду, дети здесь не играли. Но спустя две или три недели они уже
снова появились. Я поворачивался к ним спиной, мне до них не было дела. На
меня никто но смотрел, а я смотрел на корпус с пробоиной и на реку. Теперь
взору открылся и другой берег. Но все было серым, и здесь, и там. В
нейтральной тишине тянулось время между зимой и весной, как между смертью
и жизнью. Мне стало просто тошно от этой пустоты, которая не желала еще
ничего открыть. Я ушел и долго не приходил сюда. Когда я две недели спустя
все же вернулся - в каком-то смысле я относился к этому речному берегу,