"Юрий Домбровский. Новеллы о Шекспире" - читать интересную книгу автора

доктора. (Какой-то странный огонь сушил его грудь, и, прикладывая ладонь к
груди, он чувствовал, как это пламя поднимается выше и выше - к сердцу, к
легким, к гортани.) Раза два в месяц он получал почту, приносил ее
трактирщик - длинный, худой мужчина лет сорока, с висячими усами и хитрыми
глазами.
При его появлении больной оживлялся. В этом человеке все было хитрым,
плутоватым и вместе с тем простым. О болезни они не говорили. Трактирщик
приходил и сразу кидал на стол кожаную сумку. "Ух! Еле довез! - говорил он.
- Все плечо оттянула!" Он вынимал письма и взвешивал их на ладони. "Вон
сколько! Только что я зашел к ним - ну! Как они все закричат, как на меня
налетят! Как здоровье? Как настроение? Как что? Один кричит: "Подождите
минутку, я черкну пару слов!" - И другой кричит: "Минуту!" "Пишите, пишите,
- говорю, делать ему все равно нечего, он вам сразу всем ответит."
И они оба смеялись.
Все к его болезни относились серьезно, с боязливым почтением, только
этот кабатчик плевал на нее. Он говорил: "Э, мистер Виллиам, да что вы их
слушаете? От этих микстур да банок и бык ноги протянет. А я такую микстуру
привез из города, что от нее покойник запляшет. Вот зашли бы ко мне".
И то, что трактирщик откровенно презирал его болезнь, было тоже очень
хорошо. Письма большей частью приходили деловые: его о чем-то спрашивали и о
чем-то советовались. Очень много было вопросов насчет репертуара, новых
актеров и паев. Под конец сообщали о смертях и родах и приглашали к себе.
- Опять приглашают? - спрашивал трактирщик.
- Опять, - махал рукой больной и смеялся.
- Ну и надо поехать, - суровел трактирщик, - а то что так лежать? Так,
верно, долежишься до смерти. Встали, зашли бы ко мне, я бы вам полную кружку
этой мальвазии нацедил, и вы бы хватили и поехали за милую душу. Нет,
правда, а?
И Шекспир обещал.
Потом трактирщик уходил, и Шекспир начинал заниматься письмами уже как
следует - снова читал их, делал пометки и клал в ящик тумбочки. Надо всем
этим надлежало хорошенько подумать.
Итак, днем ему было еще чем заняться. Ночь же казалась огромной и
всепоглощающей топью. Вдруг наступала тишина. Свечи уносили, оставляли одну.
Окна закрывали ставнями. Засыпал он с закатом, а просыпался часа в три -
тяжелый, набрякший и все равно сонный. Но заснуть снова уже не мог, а просто
сидел и слушал. Дом был теперь полон тонких, осторожных звуков. Стрекотал
сверчок, тикали, хитрые часы из Нюрнберга, рассыхались и стреляли доски.
Каждый час часы звонили и из отлетающей дверцы выходил толстый, румяный,
смеющийся монах: "Dixi, Die, Dixi, Die", - выговаривали часы. "Я высказался,
Дик; я все тебе сказал, Дик". Догорала свеча, над городом стоял не
прекращающийся ни на минуту собачий лай, перекликались все дворцы города, и
он представлял, как тоскливо псам ночью. Ведь только они и не спят сейчас.
Иногда приходил доктор (это происходило после припадков). Он слышал, как
Холл входил, раздевался, переговаривался со служанкой, как скрипела лестница
- доктор все инфузии хранил на первом этаже в особом шкафу и наконец входила
Мария, строгая, молчаливая, со свечой в руках, ставила свечу на тумбочку
возле его постели и сразу же выходила. Доктор появлялся минут через десять.
Перед этим еще было слышно, как стекает вода и звенит тазик (доктор боялся
заразы, называл ее по-латыни "контагий" и был мелочно аккуратен). Холл