"Юрий Домбровский. Ретленд-Бэконс-Оутгемптон-Шекспир" - читать интересную книгу автора

столько, что не хватило стола и кровати, и мы переползли на пол. Я показал
Иткинду памятники Шекспиру, его бюсты, его предполагаемые портреты, картины
из его жизни. Великолепное издание Брокгауза и Эфрона, одно из лучших в
мире, дает этот материал в предостаточном количестве. С какой жадностью
накинулся Иткинд на все это! Как бережно он брал в руки гравюру, книгу,
эстамп; нахмурившись, долго держал в руках снимок с какого-нибудь памятника,
смотрел, думал, соображал и тихо откладывал в сторону. И остановился на
самом непритязательном и неэффектном на известном гравированном портрете из
так называемого издания "ин фолио" 1623 года.
Надо сказать, что других совершенно достоверных изображений Шекспира
нет вообще . Силой
документа обладает только эта непосредственная, даже примитивная гравюра,
появившаяся через семь лет после смерти Шекспира. Но не то смертельная
болезнь, не то равнодушные руки гравера - что-то смогло вытравить с лица не
только гений, но и всякое подобие мысли. Пустые глаза, неживые длинные
волосы, плоское восковое лицо манекена с нестираемой печатью ординарности,
чахлые, как будто присаженные, кустики бороды и усов - вот что такое это
изображение. Недаром же скептики в течение очень долгого времени считали его
маской.
И все-таки Иткинд остановился на этом бедном и простом человеке, а не
на тех бронзовых и мраморных красавчиках, которых я разложил перед ним. На
них он и глядеть долго не стал - так, взял в руки, повертел и положил
обратно. А эту плохую гравюру он рассматривал кропотливо, внимательно, с
каким-то непонятным мне сочувствием и пониманием. Потом решительно отложил
ее: "Вот эту, остальное возьмите".
Тут я сказал, что не стоило бы так, с ходу, отвергать и те: они созданы
крупными мастерами и уже стали как бы портретной нормой, - короче, это тот
самый Шекспир, к которому мы привыкли, ведь для нас он - благополучный,
выхоленный мужчина с великолепной бородкой в пышном стоячем воротнике, - так
вот, стоит ли зрителям преподносить другого Шекспира - бледного,
одутловатого, с неуверенным взглядом? Этак ведь можно дойти и до
толстощекого, румяного, лысеющего бюргера с церковного надгробья. У того
бюста тоже высокая степень достоверности, он, очевидно, поставлен сразу же
после смерти поэта.
- Я и этот бюст отложил тоже, - сказал Иткинд, я их оба возьму.
Мне живо представилось, что из всего этого может получиться, но спорить
я не стал. В глубине души я как-то сразу согласился с Иткиндом. Меня только
поразило, каким образом, каким провидением, глазом и чутьем художника он из
кипы этого материала, где были самые разные Шекспиры, молодые и пожилые,
задумчивые и веселые, похожие на Гамлета и похожие на Фауста, поэты и
философы, графы и мушкетеры, любовники и браконьеры, - как из этой
разномастной толпы людей с разными характерами и судьбами он выбрал только
одного - настоящего? Какое великое чувство достоверности руководит им
сейчас? Да, но этот-то, настоящий, выглядит толстым, пожилым, самодовольным,
глубоко равнодушным ко всему человеком. Мог ли Шекспир быть таким? Я спросил
об этом Иткинда. Он уже закрыл свою папку и собрался уходить.
- Да нет, это он, он самый, - сказал Иткинд спокойно. - Только болен он
очень, у него вот эта самая, - он приложил руку к груди, закашлялся и
несколько раз хрипло вдохнул и выдохнул воздух: х! х! х! Одышка! Дышать ему
тяжело! И сердце, сердце... Вот я сделаю, вы увидите, это должно хорошо