"Юрий Домбровский. Ретленд-Бэконс-Оутгемптон-Шекспир" - читать интересную книгу автора

выйти.
Прошло некоторое время. Однажды мы сидели с художественным
руководителем театра и рассматривали эскизы декораций к одной из постановок.
Вдруг в дверь постучали - и вошел, вернее, влетел Л. И. Варшавский, тогда
один из сценаристов фабрики "Казахфильм". Он был в каком-то совсем необычном
состоянии. Мало сказать, что он хохотал, его буквально душил смех, он не мог
его продохнуть. Хотел что-то сказать, но только взглядывал на наши ошалелые
лица и снова закатывался.
- Слушайте, да в чем же дело, - рассердился наконец Штейн. - Объясните
по-человечески.
Варшавский передохнул от хохота и широко распахнул двери.
Около стены в коридоре стоял насупленный Иткинд. Он укоризненно смотрел
на меня и не двигался.
- Да что такое? - спросил я. - Почему не заходите?
- Ну скажите же им, бандитам, мошенникам, скажите им одно хорошее
слово, - простонал Лев Игнатьевич.
- Вот, - сказал Иткинд от стены, - что же вы такое из меня делаете? Я
леплю вам Шекспира, а мне говорят, что его не было, он миф.
Тут уж мы захохотали все втроем.
- Вот оно, наше счастье, - сказал Штейн, - однажды вырвал большой
государственный заказ, вылепил человека, а его, оказывается, и вообще-то не
было. Над чем же трудился, над пустотой? Этак ведь могут и денег не
заплатить!
И тут же засмеялся сам Иткинд.
А через неделю он явился к нам и сказал, что все готово и мы можем
посмотреть его работу. Мы пошли.
Бюст стоял в столярной мастерской, на верстаке, завешенный чем-то серым
и мокрым, вокруг толпились студийцы. Они уж, конечно, успели все увидеть,
обсудить, а теперь ждали нас. И я заметил: они как-то необычно ждали нас,
непривычно тихо и серьезно.
- Ну вот, - сказал Иткинд и скинул серую тряпку.
Несколько минут мы молча смотрели. Нужно было время, чтобы освоиться с
этой вещью, понять ее: так, сразу, она не раскрывалась.
- Да, это он, - сказал наконец Штейн и обошел бюст. - Таким он,
наверное, был, когда покинул театр.
Толпа студийцев двинулась, послышались неясные вскрики, вопросы, робкие
хлопки. Но сейчас же все зашикали и замахали руками. От нас ждали еще
какого-то слова. Но что мы могли сказать?
Задрапированный снизу какой-то пестрой занавеской, перед нами стоял
автор "Бури" - Шекспир последних лет своей жизни. Он был уже немолод, не
больно здоров, но ясен, прост и спокоен. Он смотрел на нас из какого-то
жизненного далека, и самое главное, что было в нем, - это чувство глубокого
равновесия (именно равновесия, а не удовлетворения), полного и честного
расчета с жизнью и самим собой. Но было тут и еще что-то. Что же?
И вдруг мне подумалось: вот так порой смотришь с крутой высоты на
место, где твой дом и двор. Все тебе тут издавна знакомо, исхожено,
изъезжено, примелькалось и приелось, но ты поднялся над всем этим и все
сразу стало иным, острым, натянутые и болезненным, как пульсирующий нерв. И
то ли высота поглотила весь сор и шелуху, то ли ты почувствовал под ногами
край земли - дальше уже не шагнешь, некуда! - но все уже другое, совсем