"Юрий Домбровский. Ретленд-Бэконс-Оутгемптон-Шекспир" - читать интересную книгу автора

другое, и ты в эту минуту тоже другой.
Одним словом, что-то очень важное пришло мне в голову, только я не
знал, как это выразить, и сказал:
- У Бенедиктова есть гениальные строчки:

Так над землей, глядишь,
ни ночь, ни день;
Но холодом вдруг утро
засвежело,
Прорезалась рассветная
ступень, -
И решено сомнительное дело.

И молодежь поняла, заговорила, засмеялась, и Иткинд тоже понял.
- Да, да, - сказал он, - ему уж тогда мало оставалось, я много взял с
того надгробного памятника, я их вместе положил, гравюру и памятник, и
лепил. И вот что получилось...
У него действительно получилось.
"Этот бюст - одно из самых больших препятствий для понимания Шекспира",
- написал Джон Уилсон о надгробном памятнике в соборе св. Троицы. И это,
конечно, так. То есть это так для Уилсона, он же был ученым,
документалистом, биографом, крупнейшим шекспироведом 30-х годов нашего века
(в Англии это кое-что стоит). Он бы жизнь отдал за новый нотариально
заверенный документ, за точно датированный прижизненный портрет, за вновь
открытую запись в расходной книге, за все безусловное, ясное, точное или
хотя бы подлежащее точному анализу и сопоставлению. А с этим гладко
отшлифованным и раскрашенным надгробием ему было просто нечего делать. Перед
ним он разводил руками, оно его шокировало. Он писал про него так:
"Пропорции очень приятны, а архитектурный замысел с двумя колонками и
подушкой, покрытый мантией щит и два херувима - все это даже красиво. Только
одно недоступно этому ремесленнику - изображение лица..."
"Жертва ремесленника-портретиста", - писал он еще.
А вот старый художник более чем через триста лет положил рядом с
фотографией этого же бюста еще фотографию тоже не Бог весть какой гравюры,
посмотрел на них, что-то понял, ухватил свое и стал лепить.
Из глубины отшлифованной глыбины и серого листа бумаги прорезалось вот
это утомленное и мудрое человеческое лицо. И не стало уже ни мифа, ни
антимифа, а остался мастер Уильям Шекспир.
Он перед концом жизни, наверное, видел мало радостей в своем новом
доме, на отчей стороне, и ни во что, кажется, уже не верил. Кроме, пожалуй,
одного: "Весь мир лицедействует". Так было намалевано на фасаде его
"Глобуса", вот и он доигрывал, честно доводил до конца свою нелегкую роль
драмодела.
И, готовясь к смерти, на своей надгробной плите этот лицедей завещал
высечь:
"... Не извлекай праха, погребенного здесь. Да благословен будет тот,
что не тронет этих камней, и да будет проклят тот, кто потревожит мои
кости".
Большего от потомков он, видно, и не ждал.
Все это я вспомнил, читая статью Я. Гордина "Возможен ли роман о