"Юрий Домбровский. Итальянцам о Шекспире - главные проблемы его жизни" - читать интересную книгу автора

может быть, не меньший, Лев Толстой, так и не сумел ни принять, ни
помириться с ним.
(Но и тут все-таки маленькая оговорка. В истории с Толстым все
совершенно не так просто, как мы к этому привыкли. Конечно, Шекспир с его
видимым безразличием к вопросам учительской морали Толстого никак не
устраивал. Это ясно само собой. Но вот в 1937 году в журнале "Иностранная
литература" были опубликованы заметки молодого Толстого на полях "Гамлета".
Оказалось, что Лев Николаевич очень высоко оценивал эту трагедию и особенно
все сцены с Офелией.)
Так вот, для меня самая верная оценка объективности эстетического вкуса
человечества заключается в том, что мир все-таки сумел признать Шекспира. И
это была, конечно, победа зрителя. Ученые приплелись только много-много
позже - так, лет через сто. А на пути приятия стояло очень многое: и
все-таки почти средневековая мораль (вера в ведьм!), и пренебрежение к
внешнему правдоподобию, и чудовищность метафор, и немыслимые сейчас
длинноты, и то угождение низменному вкусу конюхов, матросов и дворни,
который нам не только понять, но и принять очень трудно, - все эти
отрезанные руки, выколотые глаза, лужи крови. Словом, очень многое стоит
между нами и Шекспиром. И надо сознаться, дело тут отнюдь не только в годах.
И все-таки мир сумел нащупать и ухватиться за самое главное звено - за ту
вот свободу человека, за то понятие о его самостийности, которая из всех
елизаветинцев присуща только Шекспиру. Она-то и побеждает все. Человек
абсолютно свободен и ничем не обременен. Вот одна из главных мыслей
Шекспира. Он знал и чувствовал это всем существом, когда садился писать свои
невероятные кровавые истории. Его любовь к Италии идет именно отсюда. И
Меркуцио, и Ромео, и Джульетта, и Антонио, и Порция абсолютно свободны. А
вот Шейлок - нет! Был у нас такой очень крупный театральный критик - Кугель.
Вот он как-то написал о Шейлоке, что его трагедия состоит совсем не в том,
что он не знает, идти или не идти ему на карнавал, а в том, что он просто
немыслим на этом карнавале. У него единственного из всех действующих лиц нет
свободы выбора. Он обречен. Он может что угодно, пожалуй, сделать с Антонио,
но с собой он уже ничего не сделает, он неприемлем для этой жизни. Его
друзья и враги находятся по ту ее сторону. Значит, он обречен и внешне, и
внутренне. Это ужасные слова "немыслим на карнавале", и Шекспир его понимал
полностью. Вот почему он любил Италию. В ней, казалось ему, все мыслимо, все
раскованно и свободно: чувства, слова, стихи, сонеты.
Был ли Шекспир в Италии? Это часть вопроса куда более обширного.
Покидал ли он вообще свой остров? Это проблема чрезвычайной трудности,
которую мы, пожалуй, никогда не сможем разрешить полностью. Ведь ничего
подобного кумранским находкам в шекспироведении не предвидится. Вероятно, мы
навсегда останемся при том, что мы знаем сегодня. Во всяком случае, ясно,
что, когда писалась "Ромео и Джульетта", автор ее Италии не видел. И тем не
менее итальянский колорит передан с поразительной верностью. Нет, не тот
колорит реальный, раздираемый мелкими и крупными шакалами и хищниками
Италии, о которой мы прочли бесчисленное количество трудов, а Италии "моей
мечты", Италии романтической, волшебной, феерической, которую каждый носит в
себе и неосознанно вспоминает, когда произносятся такие слова, как
Боттичелли, Леонардо, храм Петра, замок Ангела и, наконец, Ромео и
Джульетта. Да, я утверждаю, что в наше представление об Италии эти двуединые
имена вошли как один из основных компонентов, как нечто Италии химически