"Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7" - читать интересную книгу автора (Гончаров Иван Александрович)IIОн зевнул широко, и когда очнулся от задумчивости, перед ним бабушка стоит со счетами, с приходо-расходной тетрадью, с деловым выражением в лице. – Не устал ли ты с дороги? Может быть, уснуть хочешь: вон ты зеваешь? – спросила она, – тогда оставим до утра. – Нет, бабушка, я только и делал, что спал! Это нервическая зевота. А вы напрасно беспокоитесь: я счетов смотреть не стану… – Как не станешь? Зачем же ты приехал, как не принять имение, не потребовать отчета?.. – Какое имение! – небрежно сказал Райский. – Какое имение: вот посмотри, сколько тягл, земли? вот года четыре назад прикуплено, – видишь, сто двадцать четыре десятины. Вот из них под выгон отдаются… – Право? – машинально спросил Райский, – вы прикупили? – Не я, а ты! Не ты ли мне доверенность прислал на покупку? – Нет, бабушка, не я. Помню, что какие-то бумаги вы присылали мне, я их передал приятелю своему, Ивану Ивановичу, а тот… – Ты же подписал: гляди, вот копии! – показывала она. 160 – Может быть, я и подписал, – сказал он, не глядя,- только не помню и не знаю что. – О чем же ты помнишь? Ведь ты читал мои счеты, ведомости, что я посылала к тебе? – Нет, бабушка, не читал. – Как же, там всё показано, куда поступали твои доходы, – ты видел? – Нет, не видал. – Стало быть, ты не знаешь, куда я твои деньги тратила? – Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! – отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. – Представь, Марфинька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил: О Волга пышна, величава, Прости, но прежде удостой Склонить свое вниманье к лире Певца, незнаемого в мире, Но воспоенного тобой… – Ты, Борюшка, прости меня: а ты, кажется, полоумный! – сказала бабушка. – Может быть, бабушка, – равнодушно согласился он. – Куда же ты девал ведомости об имении, что я посылала тебе? С тобой они? Он покачал отрицательно головою. – Где же они? – Какие ведомости, бабушка: ей-богу, не знаю. – Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей – вот смотри… – Она хотела щелкнуть на счетах. – Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было 550 рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя… – Что мне до этого за дело, бабушка! – с нетерпением сказал он. – Кому же дело? – с изумлением спросила она, – ты этак не думаешь ли, что я твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… – Она ему совала большую шнуровую тетрадь. 161 – Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать с ними ко мне. Он взял было счеты, но она быстро вырвала их у него. – Разорвешь: как ты смеешь? – вспыльчиво сказала она. – Рвал счеты! Он засмеялся и внезапно обнял ее и поцеловал в губы, как, бывало, делывал мальчиком. Она вырвалась от него и вытерла рот. – Я тут тружусь, сижу иногда за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал! То-то ты ни слова мне о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего! Что же ты думал об имении? – Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, – весело оборотился он, взяв руку Марфиньки и целуя ее, – всё полюблю здесь – до последнего котенка! – Отроду не видывала такого человека! – сказала бабушка, сняв очки и поглядев на него. – Вот только Маркушка у нас бездомный такой… – Какой это Маркушка? Мне что-то Леонтий писал… Что Леонтий, бабушка, как поживает? Я пойду к нему… – Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место… он и не видит, что под носом делается. Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что тот книги, что ли, твои растаскал… – Bu-ona sera! bu-ona sera!1 – напевал Райский из «Севильского цирюльника». – Странный, необыкновенный ты человек! – говорила с досадой бабушка. – Зачем приехал сюда: говори толком! – Видеть вас, пожить, отдохнуть, посмотреть на Волгу, пописать, порисовать… – А имение? Вот тебе и работа: пиши! Коли не устал, поедем в поле: озимь посмотреть. – После, после, бабушка. 162 – Ти, ти, ти, та, та, та, ля, ля, ля… – выделывал он тщательно опять мотив из «Севильского цирюльника». – Полно тебе: ти, ти, ти, ля, ля, ля! – передразнила она. – Хочешь смотреть и принимать имение? – Нет, бабушка, не хочу! – Кто же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да и брошу: что тогда будешь делать?.. – Ничего не буду делать; махну рукой да и уеду… – Не прикажешь ли отдать в чужие руки? – Нет, пока у вас есть охота – посмотрите, поживите. – А когда умру? – Тогда… оставить как есть. – А мужики: пусть делают, что хотят? Он кивнул головой. – Я думал, что они и теперь делают, что хотят. Их отпустить бы на волю… – сказал он. – На волю: около пятидесяти душ, на волю! – повторила она, – и даром, ничего с них не взять? – Ничего! – Чем же ты станешь жить? – Они наймут у меня землю, будут платить мне что-нибудь. – Что-нибудь: из милости, что вздумается! Ну, Борюшка! Она взглянула на портрет матери Райского. Долго глядела она на ее томные глаза, на задумчивую улыбку. – Да, – сказала потом вполголоса, – не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать! – Что же с домом делать? Куда серебро, белье, бриллианты, посуду девать? – спросила она, помолчав. – Мужикам, что ли, отдать? – А разве у меня есть бриллианты и серебро?.. – спросил он. – Сколько я тебе лет твержу! От матери осталось: куда оно денется? На вот, постой, я тебе реестры покажу… – Не надо, ради Бога, не надо: мое, мое, верю. Стало быть, я вправе распорядиться этим по своему усмотрению? 163 – Ты хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем – только хлеба твоего не едим, извини… Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы… Она совала ему другие большие шнуровые тетради, но он устранил их рукой. – Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, всё уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфиньке, в приданое… Бабушка сильно нахмурилась и с нетерпением ждала конца речи, чтобы разразиться. – Но пока вы живы, – продолжал он, – всё должно оставаться в вашем непосредственном владении и заведовании. А мужиков отпустить на волю… – Не бывать этому! – пылко воскликнула Бережкова. – Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть и побольше, останется: это всё им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфинька! Где ты? Иди сюда! – Здесь, здесь, сейчас! – отозвался звонкий голос Марфиньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула веселая, живая, резвая, с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела, то на бабушку, то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась. – Вот слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же ты? Марфинька прижалась к печке и глядела на обоих, не зная, что ей сказать. Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала смотреть в окно. А Райский сел возле Марфиньки, взял ее за руки. – Скажи, Марфинька, ты бы хотела переехать отсюда в другой дом, – спросил он, – может быть, в другой город? – Ах, сохрани Боже: как это можно! Кто это выдумал такую нелепость!.. – Вон кто, бабушка! – сказал Райский, смеясь. 164 Марфинька сконфузилась, а бабушка, к счастью, не слыхала. Она сердито глядела в окно. – Ведь у меня тут всё: сад и грядки, цветы… А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как можно – ни за что… – Ну, вот бабушка хочет уехать и увезти вас обеих. – Бабушка, душенька, куда? Зачем? Что это вы затеяли? – бросилась она ласкаться к бабушке. – Отстань! – сердито оттолкнула ее бабушка. – Ты не хотела бы, Марфинька, не правда ли, выпорхнуть из этого гнездышка? – Нет, ни за что! – качая головой, решительно сказала она. – Бросить цветник, мои комнатки… как это можно! – И Верочка тоже? – Она еще пуще меня: она ни за что не расстанется с старым домом… – Она любит его? – Она там и живет, там ей только и хорошо. Она умрет, если ее увезут – мы обе умрем. – Ну, так вы никогда не уедете отсюда, – прибавил Райский, – вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфинька, будешь жить в этом доме, а Верочка в старом. – Слава Богу: зачем же пугаете? А вы где сами станете жить? – Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине – и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! – передразнил он ее. – Ах, вы злой! – сказала она. – Я думала, вы не успели даже разглядеть меня, а вы всё подслушали! – Ну, так это дело решенное: вы с Верочкой принимаете от меня в подарок всё это, да? – Да… братец… – весело сказала она и потянулась было к нему. – Не сметь! – горячо остановила бабушка, до тех пор сердито молчавшая. Марфинька села на свое место. – Бесстыдница! – укоряла она Марфиньку. – Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним, и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та – гордая! Марфинька надулась. 165 – Сами же давеча… сказали, – говорила она сердито, – что он нам не чужой, а брат, и велели поцеловаться с ним; а брат может всё подарить. – Это логично! Против этого спорить нельзя, – одобрял Райский. – Итак, решено: это всё ваше, я у вас гость… – Не бери! – повелительно сказала бабушка. – Скажи: не хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение. – Не хочу, братец, не надо… – начала она с иронией повторять и засмеялась. – Не надо, так не надо! – прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него. – Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, – продолжал Райский. – Посмотри! Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье? – Я садик возьму! – шепнула она, – только бабушке не го-во-ри-те… – досказала она движениями губ, без слов. – А кружева, белье, серебро? – говорил он вполголоса. – Не надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой есть… У нас всё по-деревенски. – А эти саксонские чашки, эти пузатые чайники? Таких теперь не делают. Ужели не возьмешь? – Чашки возьму, – шептала она, – и чайники, еще вон этот диванчик возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось взять мою комнатку… – со вздохом прибавила она. – Ну, весь дом – пожалуйста, Марфинька, милая сестра… Марфинька поглядела на бабушку, потом, украдкой, утвердительно кивнула ему. – Ты любишь меня? да? – Ах, очень! Как вы писали, что приедете, я всякую ночь вижу вас во сне, только совсем не таким… – Каким же? – Таким румяным, не задумчивым, а веселым; вы будто всё шалите да бегаете… – Я ведь такой иногда бываю. Она недоверчиво покосилась на него и покачала головой. – Так возьмешь домик? – спросил он. 166 – Возьму, только чтоб и Верочка старый дом согласилась взять. А то одной стыдно: бабушка браниться станет. – Ну, вот и кончено! – громко и весело сказал он, – милая сестра! Ты не гордая, не в бабушку! Он поцеловал ее в лоб. – Что кончено? – вдруг спросила бабушка. – Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась. Она выложила перед ним бумаги и книги. – Вот четыреста шестьдесят три рубля денег – это ваши. В марте мужики принесли за хлеб. Тут по счетам увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью – всё есть. – Бабушка! – Бабушки нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова. Позвать сюда Савелья! – сказала она, отворив дверь в девичью. Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не было ни золотника. Он был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно. Мысленная работа совершается у него тяжело: когда он старается выговорить свою мысль, то помогает себе бровями, складками на лбу и отчасти указательным пальцем. Он острижен в скобку, бороду бреет редко, и у него на губах и на подбородке почти всегда торчит щетина. – Вот помещик приехал! – сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился. – Ты теперь приходи к нему с докладом, – говорила бабушка, – он сам будет управлять имением. 167 Савелий опять оборотился вполовину к Райскому и исподлобья, но немного поживее, поглядел на него. – Слушаю! – расстановочно произнес он, и брови поднялись медленно. – Бабушка! – удерживал полушутя-полусерьезно Райский. – Внучек! – холодно отозвалась она. Райский вздохнул. – Что изволите приказать? – тихо спросил Савелий, не поднимая глаз. Райский молчал и думал, что бы приказать ему. – Чудесно! Вот что, – живо сказал он. – Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате, который бы мог написать бумагу о передаче имения? – Гаврила Иванович Мешечников пишет все бумаги нам, – произнес он не вдруг, а подумавши. – Ну, так попроси его сюда! – Слушаю! – потупившись отвечал Савелий и медленно, задумчиво поворотившись, пошел вон. – Какой задумчивый этот Савелий! – сказал Райский, провожая его глазами. – Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, – честный, распорядительный: да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? – спросила бабушка, помолчав. – Ведь это мое? – сказал он, обводя рукой кругом себя, – вы не хотите ничего брать и запрещаете внукам… – Ну, пусть и будет твое! – возразила она. – Зачем же отпускать на волю, дарить? – Надо же что-нибудь делать! Я уеду отсюда, вы управлять не хотите: надо устроить… – Зачем уезжать: я думала, что ты совсем приехал. Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра! Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского – и вдруг он принял это серьезно. 168 «Пожалуй, чего доброго? от него станется: вон он какой!» – думала она в страхе. – Так и быть, – сказала она, – я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек! – Мне с того имения присылают деньги: тысячи две серебром – и довольно. Да я работать стану, – добавил он, – рисовать, писать… Вот собираюсь за границу пожить: для этого то имение заложу или продам… – Бог с тобой, что ты, Борюшка! Долго ли этак до сумы дойти! Рисовать, писать, имение продать! Не будешь ли по урокам бегать, школьников учить? Эх ты! из офицеров вышел, вон теперь в короткохвостом сертучишке ходишь! Вместо того чтобы четверкой в дормезе прикатить, притащился на перекладной, один, без лакея, чуть не пешком пришел! А еще Райский! Загляни в старый дом, на предков: постыдись хоть их! Срам, Борюшка! То ли бы дело, с этакими эполетами, как у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы… Райский засмеялся. – Что смеешься! Я дело говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому… – Ну, а как я не женюсь, и кружев не надо, то решено, что это всё Верочке и Марфиньке отдадим… Так или нет? – Ты опять свое! – заговорила бабушка. – Да, свое, – продолжал Райский, – и если вы не согласитесь, я отдам всё в чужие руки: это кончено, даю вам слово… – Вот – и слово дал! – беспокойно сказала бабушка Она колебалась. – Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! – повторяла она, – совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты – кто! Вон еще и бороду отпустил – сбрей, сбрей, не люблю! – Кто я, бабушка? – повторил он вслух, – несчастнейший из смертных! Он задумался и прилег головой к подушке дивана. – Не говори этого никогда! – боязливо перебила бабушка, – судьба подслушает, да и накажет: будешь 169 в самом деле несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен. Она даже боязливо оглянулась, как будто судьба стояла у нее за плечами. – Несчастный! а чем, позволь спросить? – заговорила она, – здоров, умен, имение есть, слава Богу, вон какое! – она показала головой в окна. – Чего еще: рожна, что ли, надо? Марфинька засмеялась, и Райский с нею. – Что это значит, рожон? – А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, – сказала она, глядя на него через очки. – Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохенькое ни есть, а всё лучше бревна. «Вот что практическая мудрость!» – подумал он. – Бабушка! это жизненная заметка – это правда! вы философ! – Вот ты и умный, и ученый, а не знал этого! – Помиримтесь? – сказал он, вставши с дивана, – вы согласились опять взять в руки этот клочок… – Имение, а не клочок! – перебила она. – Согласитесь же отдать всю ветошь и хлам этим милым девочкам… Я бобыль, мне не надо, а они будут хозяйками. Не хотите, отдадим на школы… – Школьникам! Не бывать этому! Чтобы этим озорникам досталось! Сколько они одних яблоков перетаскивают у нас через забор! – Берите скорей, бабушка! Ужели вы на старости лет бросите это гнездо?.. – Ветошь, хлам! Тысяч на десять серебра, белья, хрусталя – ветошь! -твердила бабушка. – Бабушка, – просила Марфинька, – мне цветничок и садик, да мою зеленую комнату, да вот эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой… – Замолчишь ли ты, бесстыдница! Скажут, что мы попрошайки, обобрали сироту! – Кто скажет? – спросил Райский. – Все! Первый Нил Андреич заголосит. – Какой Нил Андреич? – А помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, – и не застали. А потом он в деревню уехал; ты 170 его и не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке… – Черт с ним! Что мне за дело до него! – сказал Райский. – Ах, Борис, Борис – опомнись! – сказала почти набожно бабушка. – Человек почтенный… – Чем же он почтенный? – Старый, серьезный человек, со звездой! Райский засмеялся. – Чему смеешься? – Что значит «серьезный»? – спросил он. – Говорит умно, учит жить, не запоет: ти, ти, ти да та, та, та. Строгий: за дурное осудит! Вот что значит серьезный. – Все эти «серьезные» люди – или ослы великие, или лицемеры! – заметил Райский. – «Учит жить»: а сам он умеет ли жить? – Еще бы не умел! нажил богатство, вышел в люди… – Иной думает у нас, что вышел в люди, а в самом-то деле он вышел в свиньи… Марфинька засмеялась. – Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! – гневно возразила бабушка. – Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься – осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота… – Вы мне когда-то говорили, что он племянницу обобрал, в казне воровал, – и он же осудит… – Помолчи, помолчи об этом, – торопливо отозвалась бабушка, – помни правило: «Язык мой – враг мой, прежде ума моего родился!» – Разве я маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, – продолжал он, – стало быть, отдать им – и разумно, и справедливо. – А если ты женишься? – Я не женюсь. – Почем знать? Какая-нибудь встреча… вон здесь есть богатая невеста… Я писала тебе… – Мне не надо богатства! – Не надо богатства: что городит! Жену ведь надо? – И жену не надо. 171 – Как не надо? Как же ты проживешь? – спросила она недоверчиво. Он засмеялся и ничего не сказал. – Пора, Борис Павлович, – сказала она, – вон в виске седина показывается. Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана! – Нет, бабушка, не хочу! – Я не шучу, – заметила она, – у меня давно было в голове. – И я не шучу, у меня никогда в голове не было. – Ты хоть познакомься! – И знакомиться не стану. – Женитесь, братец, – вмешалась Марфинька, – я бы стала нянчить детей у вас… я так люблю играть с ними. – А ты, Марфинька, думаешь выйти замуж? Она покраснела. – Скажи мне правду, на ухо, – говорил он. – Да… иногда думаю. – Когда же иногда? – Когда детей вижу: я их больше всего люблю… Райский засмеялся, взял ее за обе руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него. – Ты послушай только: она тебе наговорит! – приговаривала бабушка, вслушавшись и убирая счеты. – Точно дитя: что на уме, то и на языке! – Я очень люблю детей, – оправдывалась она, смущенная, – мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь человек… Куда ни обернись, везде дети. Как это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер, или хоть чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку, всё бы за ними ходила. Один шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий дерется; тому оспочку надо привить, той ушки пронимать, а этого надо учить ходить… Что может быть веселее! Дети – такие милые, грациозные от природы, смешные, добрые, хорошенькие! – Есть и безобразные, – сказал Райский, – разве ты и их любила бы?.. – Есть больные, – строго заметила Марфинька, – а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем. 172 Всё это говорила она с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась под кисеей, как будто просилась на простор. – Какой идеал жены и матери! Милая Марфинька – сестра! Как счастлив будет муж твой! Она стыдливо села в угол. – Она всё с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, – заметила бабушка, – поднимут шум, гам, хоть вон беги! – А есть у тебя кто-нибудь на примете, – продолжал Райский, – жених какой-нибудь?.. – Что это ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса будет о замужестве мечтать? – Как, и мечтать не может без спроса? – Конечно, не может. – Ведь это ее дело. – Нет, не ее, а пока бабушкино, – заметила Татьяна Марковна. – Пока я жива, она из повиновения не выйдет. – Зачем это вам, бабушка? – Что зачем? – Такое повиновение: чтоб Марфинька даже полюбить без вашего позволения не смела? – Выйдет замуж, тогда и полюбит. – Как «выйдет замуж и полюбит»: полюбит и выйдет замуж, хотите вы сказать! – Хорошо, хорошо, это у вас там так, – говорила бабушка, замахав рукой, – а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него. – Так у вас еще не выходят девушки, а отдают их – бабушка! Есть ли смысл в этом… – Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. Вон, покойница мать твоя была такая же… да и сошла прежде времени в могилу! Она вздохнула и задумалась. «Нет, это всё надо переделать! – сказал он про себя… – Не дают свободы – любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!» – Марфинька! Я тебя просвещу! – обратился он к ней. – Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфиньки выстроен, – сказал Райский, – только детские надо надстроить. Люби, 173 Марфинька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок! – Ну, добро, посмотрим, посмотрим, – сказала она, – если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку… – Свободный, разумный и справедливый поступок – втихомолку! Долго ли мы будем жить, как совы, бояться света дневного, слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!.. – Шш! Ш-ш! – зашипела бабушка, – услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное серьезный! Мне не сговорить с тобой – поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, – прибавила Татьяна Марковна. «Странный, необыкновенный человек! – думала она. – Всё ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него – дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!» |
||||
|