"Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7" - читать интересную книгу автора (Гончаров Иван Александрович)IIIРайский взял фуражку и собрался идти в сад. Марфинька вызвалась показать ему всё хозяйство: и свой садик, и большой сад, и огород, цветник, беседки. – Только в лес боюсь; я не хожу с обрыва, там страшно, глухо! – говорила она. – Верочка приедет, она проводит вас туда. Она надела на голову косынку, взяла зонтик и летала по грядкам и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучей, тепла и красок весны. Борис видел всё это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому, с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с такой же резвостью движений. Ему хотелось бы рисовать ее бескорыстно, как артисту, без себя, вот как бы нарисовал он, например, 174 бабушку. Фантазия услужливо рисовала ее во всей старческой красоте: и выходила живая фигура, которую он наблюдал покойно, объективно. А с Марфинькой это не удавалось. И сад, казалось ему, хорош оттого, что она тут. Марфинька реяла около него, осматривала клумбы, поднимала головку то у того, то у другого цветка. – Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, – говорила она, с торжеством показывая ему цветок. – Как ты сама! – сказал он. – Ну, уж хороша роза! – Ты лучше ее! – Понюхайте, как она пахнет! Он нюхал цветок и шел за ней. – А вот эти маргаритки надо полить, и пионы тоже! – говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие. – А в Петербурге еще и сирени не зацвели, – сказал он. – Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести. Для меня праздник, когда липы зацветут, – какой запах! – Сколько здесь птиц! – сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях. – У нас и соловьи есть – вон там, в роще! И мои птички все здесь пойманы, – говорила она. – А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше – там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки… – Пойдем, Марфинька, к обрыву, на Волгу смотреть. – Пойдемте, только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала. Он улыбкой поблагодарил ее. – А что к обеду? – спросила она. – Бабушка намерена угостить вас на славу. – Ведь я обедал. Разве к ужину? 175 – До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают: что вы лучше любите, творог со сливками… или… – Да, я люблю творог… – рассеянно отвечал Райский. – Или простоквашу? – Да, хорошо простоквашу… – Что же лучше? – спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой. – Ты любишь щеголять, Марфинька: лакированный башмак! – сказал он. Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку. – Это мы с бабушкой на ярмарке купили, – сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. – А у Верочки лиловые, – прибавила она. – Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали? Но он не слушал ее. «Милое дитя! – думал он, – тебе не надо притворяться стыдливой!» – Я не хочу есть, Марфинька. Дай руку, пойдем к Волге. Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению? У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его… – Ты поешь, Марфинька? – спросил он. – Да… немножко, – застенчиво отвечала она. – Что же? 176 – Русские романсы; начала итальянскую музыку, да учитель уехал. Я пою: «Una voce poco fa»1, только трудно очень для меня. А вы поете? – Диким голосом, но зато беспрестанно. – Что же? – Всё. – И он запел из «Ломбардов», потом марш из «Семирамиды» и вдруг замолк. Он взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом. «Ничего больше не надо для счастья, – думал он, – умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь всё есть для тихого счастья – но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, – и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..» Он выпустил ее руку и задумался. – Что ж вы молчите? – спросила она. «Ничего не говорит!» – про себя прибавила потом. – Ты любишь читать… читаешь, Марфинька? – спросил он, очнувшись. – Да, когда соскучусь, читаю. – Что же? – Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. «Елену» недавно читала мисс Еджеворт, еще «Джен Эйр»… Это очень хорошо… Я две ночи не спала: всё читала, не могла оторваться. – Что тебе больше нравится? Какой род чтения? Она подумала немного, очевидно затрудняясь определить род. – Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком… – сказала она, не решаясь говорить. – Нет, нет, Марфинька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая? – Ну, что за хорошенькая! – небрежно сказала она, – толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть! – Что же ты любишь читать? Поэзию читаешь: стихи? – Да, Жуковского, Пушкина недавно «Мазепу» прочла. 177 – Что же, нравится? Она отрицательно покачала головой. – Отчего? – Жалко Марию. Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше всего люблю. – Какие же тебе книжки еще нравятся? Читала ли ты серьезное что-нибудь? – Серьезное? – повторила она, и лицо у ней вдруг серьезно сморщилось немного. – Да, вон у меня из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть… – Какие же? – Шатобриана – «Les Martyrs…»1 Это уж очень высоко для меня! – Ну, а историю? – Леонтий Иванович давал – Мишле, «Precis de l’histoire moderne»,2 потом Римскую историю, кажется, Жибона… – То есть Гиббона: что же? – Я не дочитала… слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить… – Ну, романы читаешь? – Да… только такие, где кончается свадьбой. Он засмеялся, и она за ним. – Это глупо? да? – спросила она. – Нет, мило. В тебе глупого не может быть. – Я всегда прежде посмотрю, – продолжала она смелее, – и если печальный конец в книге – я не стану читать. Вон «Басурмана» начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила. – Стало быть, ты и «Горя от ума» не любишь? Там не свадьбой кончается. Она потрясла головой. – Софья Павловна гадкая, – заметила она, – а Чацкого жаль: пострадал за то, что умнее всех! Он с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и с возрастающим наслаждением вглядывался ей в глаза, в беленькие, тесные зубы, когда она смеялась. 178 – Мы будем вместе читать, – сказал он, – у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку. – Да, только выбирайте книжки, где веселый конец, свадьба… – И детки чтоб были? – лукаво спросил он, – чтоб одного «кашкой кормили», другому «оспочку прививали»? Да? – Злой, злой! ничего не стану говорить вам… Вы всё замечаете, ничего не пропустите… – Так ты не выйдешь ни за кого без бабушкина спроса? – Не выйду! – сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать такого дурного поступка. – Почему же так? – А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч… почем я знаю? А бабушка всё узнает… – А Марк Иваныч безбожник? – Никогда в церковь не ходит. – Ну, а если этот безбожник или картежник понравится тебе?.. – Всё равно, я не выйду за него! – А если полюбишь ты?.. – Картежника или такого, который смеется над религией, вон как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним и не заговорю никогда; как же полюблю? – Так что бабушка скажет, так тому и быть? – Да, она лучше меня знает. – А когда же ты сама будешь знать и жить? – Когда… буду в зрелых летах, буду своим домом жить, когда у меня будут свои… – Дети? – подсказал Райский. – Свои коровы, лошади, куры, много людей в доме… Да, и дети… – краснея, добавила она. – А до тех пор всё бабушка? – Да. Она умная, добрая, она всё знает. Она лучше всех здесь и в целом свете! – с одушевлением сказала она. Он замолчал, припоминая Беловодову, разговор с ней, сходство между той и другой, и разные причины этого сходства, и причины несходства. 179 У него рисовались оба образа и просились во что-то: обе готовые, обе прекрасные – каждая своей красотой – обе разливали яркий свет на какую-то картину. Что из этого будет – он не знал и пока решил написать Марфинькин портрет масляными красками. Они подошли к обрыву. Марфинька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад. Райский бросил взгляд на Волгу, забыл всё и замер неподвижно, воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается по лугам широкими разливами. Полноводье еще не сбыло, и река завладела плоским прибрежьем, а у крутых берегов шумливо и кругами омывала подножия гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко на небе рядами висели облака. Марфинька подошла к Райскому и смотрела равнодушно на всю картину, к которой привыкла давно. – Вот эти суда посуду везут, – говорила она, – а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов. Райский молчал. – Там зайцы водятся, только теперь их затопило, бедных! У меня кролики есть, я вам покажу! Он продолжал молчать. – В конце лета суда с арбузами придут, – продолжала она, – сколько их тут столпится! Мы покупаем только мочить, а к десерту свои есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый год больше пуда один был, бабушка архиерею отослала. Райский всё смотрел. «Всё молчит!» – шепнула Марфинька про себя. – Пойдем туда! – вдруг сказал он, показывая на обрыв и взяв ее за руку. – Ах, нет, нет, боюсь! – говорила она, дрожа и пятясь. – Со мной боишься? – Боюсь! – Я тебе не дам упасть. Разве ты не веришь, что я сберегу тебя? 180 – Верю, да боюсь. Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! Там убийца похоронен, а ей ничего! – Ну, если б я сказал тебе: «Закрой глаза, дай руку и иди, куда я поведу тебя», – ты бы дала руку? закрыла бы глаза? – Да… дала бы, и глаза бы закрыла, только… одним глазом тихонько бы посмотрела… – Ну, вот теперь попробуй – закрой глаза, дай руку; ты увидишь, как я тебя сведу осторожно: ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза. Она закрыла глаза, но так, чтоб можно было видеть, и только он взял ее за руку и провел шаг, она вдруг увидела, что он сделал шаг вниз, а она стоит на краю обрыва, вздрогнула и вырвала у него руку. – Ни за что не пойду, ни за что! – с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. – Пойдемте, пора домой, бабушка ждет! Что же к обеду? – спрашивала она, – любите ли вы макароны? свежие грибы? Он ничего не отвечал и любовался ею. – Какая ты прелесть! Ты цельная, чистая натура! и как ты верна ей, – сказал он, – ты находка для художника! Сама естественность! Он поцеловал у нее руку. – Чего-чего не наговорили обо мне! Да куда же вы? Ответа не было. Она подошла к обрыву шага на два, робко заглянула туда и видела, как с шумом раздавались кусты врозь и как Райский, точно по крупным уступам лестницы, прыгал по горбам и впадинам оврага. – Страсть какая! – с дрожью сказала она и пошла домой. |
||||
|