"Юрий Домбровский. Рассказы об огне и глине" - читать интересную книгу автора

при его жизни его именем не была подписана ни одна из появившихся в печати
работ... Мало кто знал, что полтора десятка псевдонимов прикрывает одно
лицо". (Псевдонимов было даже значительно больше - так, Масанов {Масанов И.
Ф. Словарь псевдонимов, т. I-V. М., 1956-1960.} их насчитывает 25.) Здесь,
конечно, дело не только в чисто практических соображениях, которые могли
быть у редакции "Современника", но и в самом характере Добролюбова. Он
болезненно ненавидел всякую публичность, и личный мир его был наглухо
захлопнут для всех (вот почему еще совершенно бесценен для нас его дневник,
неожиданно столь искренний и беспощадный к себе. "Я не знаю в литературе
дневников ни одного столь откровенного", - написал при его публикации в 1909
году С. А. Венгеров). Добролюбов не располагал к расспросам, в этом
отношении почти комически звучит такое признание Чернышевского: "Добролюбова
я любил как сына. Но что делает Добролюбов, кроме того, что он пишет, я не
знал. Пока... разного рода поручения не оказались слившимися в одно
поручение: "Вот там-то живет такая девушка" и т. д. в этом вкусе. Я разинул
рот. Ничего подобного в жизни Добролюбова я не предполагал". Ну, положим,
таков Чернышевский. Но вот человек совсем другого темперамента -
эмоциональный, горячий, впечатлительный. "Я сейчас был у Добролюбова, -
корил Чернышевского Некрасов, - я не воображал, как он живет. Так жить
нельзя, Положим, вы сами не умеете ни за что взяться, но хоть сказали бы вы
мне". Таковы были отношения Добролюбова с наиболее близкими ему людьми, так
что же говорить о других? О родственниках, с которыми он не был близок, о
знакомых, которых он не любил, о друзьях, с которыми он раздружился. Читаешь
их воспоминания, любовно собранные в толстый том, и видишь, что ничего эти
люди в интимном Добролюбове так и не поняли. Цельного образа не
складывается. И не потому, что эти воспоминания противоречивы и очень уж
недостаточны (это-то само собой), а просто потому, что никто из окружающих
так и не смог проникнуть в эту душу.
Остается еще примерно до шестисот печатных листов прозы и стихов. Но
ведь это бесценный материал только для исследователя, а никак не для
писателя. Из собрания сочинений никакого романа никогда не выкроишь, хотя
оно и необходимый фон, на котором все происходит, причина того, что я
обращаюсь именно к этому, а не к другому образу. Словом, оно конечная цель
моего произведения, его тональность и характер, но ни в коем случае не сама
художественная ткань.
Так как же тогда писать про этого человека? И вообще выполнима ли эта
задача? Мне кажется, что писать можно. Надо только взять Добролюбова не
самого по себе, а как один из великих характеров эпохи. Ведь при всей
неясности и пунктирности добролюбовской биографии, ни в коем случае нельзя
сказать, что его личность была неясна, расплывчата или противоречива. Это
цельный характер, у него ясная и четкая типология - короче, это типичный
шестидесятник, и тут слова "великий революционный демократ" являются очень
точным определением. Добролюбов мог существовать только в тесном
соприкосновении с эпохой, вне революционного движения 60-х годов и даже
более узко - вне круга "Современника" его вообще представить невозможно.
Просто тогда жил бы и сотрудничал в журналах молодой талантливый филолог Н.
Добролюбов; ни в коем случае не (господин) Лайбов или Л-ов, произведения
которого будоражили всю молодую Россию, Если посмотреть на писательскую
задачу с этой стороны, то литературное наследство Добролюбова, не переставая
быть памятником эпохи, обретет характер "человеческого документа", т. е.