"Юрий Домбровский. Статьи, очерки, воспоминания " - читать интересную книгу автора

которой побывала почти вся пушкинская плеяда, - свидетельствует об этом
очень ясно.
Но вот что я помню до сих пор. Имя Пушкина и вот это "смеялся"
прозвучало в устах старого человека совсем по-особому - близко-близко.
Значит, какие-то рассказы о подобных встречах он безусловно слышал и помнил,
ибо - и этим и кончается мое вступление - с именем Пушкина в русской литера-
туре и начинается цыганская тема - совершенно новая, нигде в мире не
виданная и ни на что больше не похожая.

В 35-м году был опубликован толстый том неизданных бумаг Пушкина -
пачка выписок, пословиц, цитат, грамматических упражнений. Всего около
тысячи бумажных лоскутков на 18 языках мира. Среди этой груды оказалось два
отрывка по нескольку строчек. Специалисты установили, что это начало
перевода из новеллы Сервантеса "Цыганочка" (с испанского на французский).
Что ж, подобных переводов у Пушкина множество. Но, вдумываясь много лет
назад в эти несколько строчек, я вдруг понял, что это не просто еще один из
переводческих экзерсисов великого поэта, не рядовое лингвистическое
упражнение, а след - может быть, последний - пристального внимания к теме,
которую очень приблизительно можно, пожалуй, изложить так: если человек,
отрезав себя от общества, обрел тем самым неограниченную внутреннюю и
моральную свободу, то какие же нравственные нормы все-таки остаются для него
обязательными? И что это значит - нет человека свободнее цыгана? Свободен ли
он также от велений совести? Ну, одним словом, живут ли "мучительные сны" "и
под издранными шатрами"? Пушкину обязательно нужно было решить этот вопрос
для себя, ибо жить ему становилось все труднее и труднее. До этого (да и
после) цыганская тема в русской поэзии рассматривалась как тема
самоосвобождения от общества, от его тягот и забот, от раздумий о завтрашнем
дне, - словом, как свобода чувствовать, петь, творить, веселиться и не
верить в ад. Но и тогда в его количество почти неограниченных цыганских
свобод, в разгул этот никогда не входила свобода от морали и от
обязательного знания добра и зла. Это уже знал молодой Языков, поэт буйный,
вакхический, клокочущий через край, тот самый, чей первый сборник стихов
молодой Пушкин предлагал назвать "Хмель". Так вот этот Языков любил цыган
отнюдь не только за хмель.

Приди! Тебя улыбкой задушевной,
Объятьями восторга встречу я,
Желанная и добрая моя,
Мой лучший сон, мой ангел сладкопевный,
Поэзия московского житья!

Это обращение к цыганке, к той самой знаменитой Татьяне Дмитриевне, о
которой я уже мельком упомянул.
Моя желанная, моя дорогая, мой лучший сон, поэзия моего житья - ни в
одной литературе никто так еще не писал о цыганах. А ведь Языков - теперь мы
это знаем достоверно - дальше ручки этой цыганки допущен не был. Она и
любила его куда меньше, чем Пушкина.
Но это стихи, в них все, конечно, возможно; а вот отрывок из письма к
тому же Языкову:
"Недели две тому назад я, наконец, в первый раз слышал... тот хор