"Федор Михайлович Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели" - читать интересную книгу автора

может быть дворянином. Зато и наверстал же он свое.
- Каково же будет вам, - говорил Фома, - если собственная ваша мать, так
сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь на нее,
дрожащими и иссохшими от голода руками начнет в самом деле испрашивать себе
подаяния? Не чудовищно ли это, во-первых, при ее генеральском значении, а
во-вторых, при ее добродетелях? Каково вам будет, если она вдруг придет,
разумеется, ошибкой - но ведь это может случиться - под ваши же окна и
протянет руку свою, тогда как вы, родной сын ее, может быть, в эту самую
минуту утопаете где-нибудь в пуховой перине и... ну, вообще в роскоши!
Ужасно, ужасно! но всего ужаснее то - позвольте это вам сказать откровенно,
полковник, - всего ужаснее то, что вы стоите теперь передо мною, как
бесчувственный столб, разиня рот и хлопая глазами, что даже неприлично,
тогда как при одном предположении подобного случая вы бы должны были
вырвать с корнем волосы из головы своей и испустить ручьи... что я говорю!
реки, озера, моря, океаны слез!..
Словом, Фома, от излишнего жара, зарапортовался. Но таков был всегдашний
исход его красноречия. Разумеется, кончилось тем, что генеральша, вместе с
своими приживалками, собачонками, с Фомой Фомичом и с девицей
Перепелицыной, своей главной наперсницей, осчастливила наконец своим
прибытием Степанчиково. Она говорила, что только попробует жить у сына,
покамест только испытает его почтительность. Можно представить себе
положение полковника, покамест испытывали его почтительность! Сначала, в
качестве недавней вдовы, генеральша считала своею обязанностью в неделю
раза два или три впадать в отчаяние при воспоминании о своем безвозвратном
генерале; причем, неизвестно за что, аккуратно каждый раз доставалось
полковнику. Иногда, особенно при чьих-нибудь посещениях, подозвав к себе
своего внука, маленького Илюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучку свою,
генеральша сажала их подле себя, долго-долго смотрела на них грустным,
страдальческим взглядом, как на детей, погибших у такого отца, глубоко и
тяжело вздыхала и наконец заливалась безмолвными таинственными слезами по
крайней мере на целый час. Горе полковнику, если он не умел понять этих
слез! А он, бедный, почти никогда не умел их понять и почти всегда, по
наивности своей, подвертывался, как нарочно, в такие слезливые минуты и
волей-неволей попадал на экзамен. Но почтительность его не уменьшалась и,
наконец, дошла до последних пределов. Словом, оба, и генеральша и Фома
Фомич, почувствовали вполне, что прошла гроза, гремевшая над ними столько
лет от лица генерала Крахоткина, - прошла и никогда не воротится. Бывало,
генеральша вдруг, ни с того ни с сего, покатится на диване в обморок.
Подымется беготня, суетня. Полковник уничтожится и дрожит как осиновый
лист.
- Жестокий сын! - кричит генеральша, очнувшись, - ты растерзал мои
внутренности... mes entrailles, mes entrailles!
- Да чем же, маменька, я растерзал ваши внутренности? - робко возражает
полковник.
- Растерзал! растерзал! Он еще и оправдывается! Он грубит! Жестокий сын!
умираю!..
Полковник, разумеется, уничтожен.
Но как-то так случалось, что генеральша всегда оживала. Чрез полчаса
полковник толкует кому-нибудь, взяв его за пуговицу:
- Ну, да ведь она, братец, grande dame, генеральша! добрейшая старушка; но,