"Федор Михайлович Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели" - читать интересную книгу автора

благодаря идиотке-покровительнице и обольщенному, на все согласному
покровителю, в дом которого он попал наконец после долгих странствований? О
характере дяди я, конечно, обязан объяснить подробнее: без этого непонятен
и успех Фомы Фомича. Но покамест скажу, что с Фомой именно сбылась
пословица: посади за стол, он и ноги на стол. Наверстал-таки он свое
прошедшее! Низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет. Фому угнетали - и
он тотчас же ощутил потребность сам угнетать; над ним ломались - и он сам
стал над другими ломаться. Он был шутом и тотчас же ощутил потребность
завести и своих шутов. Хвастался он до нелепости, ломался до невозможности,
требовал птичьего молока, тиранствовал без меры, и дошло до того, что
добрые люди, еще не быв свидетелями всех этих проделок, а слушая только
россказни, считали все это за чудо, за наваждение, крестились и
отплевывались.
Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательного характера (повторяю
это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича в чужом доме;
непонятна эта метаморфоза из шута в великого человека. Мало того, что дядя
был добр до крайности - это был человек утонченной деликатности, несмотря
на несколько грубую наружность, высочайшего благородства, мужества
испытанного. Я смело говорю "мужества": он не остановился бы перед
обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы никаких преград.
Душою он был чист как ребенок. Это был действительно ребенок в сорок лет,
экспансивный в высшей степени, всегда веселый, предполагавший всех людей
ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках и преувеличивавший добрые
качества других до крайности, даже предполагавший их там, где их и быть не
могло. Это был один из тех благороднейших и целомудренных сердцем людей,
которые даже стыдятся предположить в другом человеке дурное, торопливо
наряжают своих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху, живут,
таким образом, постоянно в идеальном мире, а при неудачах прежде всех
обвиняют самих себя. Жертвовать собою интересам других - их призвание. Иной
бы назвал его и малодушным, и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был
слаб и даже уж слишком мягок характером, но не от недостатка твердости, а
из боязни оскорбить, поступить жестоко, из излишнего уважения к другим и к
человеку вообще. Впрочем, бесхарактерен и малодушен он был единственно,
когда дело шло о его собственных выгодах, которыми он пренебрегал в
высочайшей степени, за что всю жизнь подвергался насмешкам, и даже нередко
от тех, для которых жертвовал этими выгодами. Впрочем, он никогда не верил,
чтоб у него были враги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не
замечал. Шуму и крику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и
всему подчинялся. Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, из
какой-то стыдливой деликатности, "чтоб уже так", говорил он скороговоркою,
отдаляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости - "чтоб уж
так ... чтоб уж все были довольны и счастливы!" Нечего и говорить, что он
готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того, ловкий
подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело,
разумеется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно
легко вверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же,
после многих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший его
человек бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме капризную,
выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом - ее идолом,