"Федор Михайлович Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели" - читать интересную книгу автора

от унижения, но даже еще более распаляется именно от этого же самого
унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и вечно вынуждаемой
подчиненности и безличности. Кто знает, может быть, это безобразно
вырастающее самолюбие есть только ложное, первоначально извращенное чувство
собственного достоинства, оскорбленного в первый раз еще, может, в детстве
гнетом, бедностью, грязью, оплеванного, может быть, еще в лице родителей
будущего скитальца, на его же глазах? Но я сказал, что Фома Фомич есть к
тому же и исключение из общего правила. Это и правда. Он был когда-то
литератором и был огорчен и не признан; а литература способна загубить и не
одного Фому Фомича - разумеется, непризнанная. Не знаю, но надо полагать,
что Фоме Фомичу не удалось еще и прежде литературы; может быть, и на других
карьерах он получал одни только щелчки вместо жалования или что-нибудь еще
того хуже. Это мне, впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и
наверно знаю, что Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик,
весьма похожий на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно
десятками, вроде различных "Освобождений Москвы", "Атаманов Бурь", "Сыновей
любви, или русских в 1104-м году" и проч. и проч., романов, доставлявших в
свое время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это было, конечно,
давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо,
особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с первого
литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге
огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и
странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая
хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в
шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов. Только чтоб
где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и
похвастаться - вот была главная потребность его! Его не хвалили - так он
сам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в доме дяди, в
Степанчикове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. "Не
жилец я между вами, - говаривал он иногда с какою-то таинственною
важностью, - не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и
тогда прощайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут
сбираться на мои лекции ежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда - горе
врагам моим!" Но гений, покамест еще собирался прославиться, требовал
награды немедленной. Вообще приятно получать плату вперед, а в этом случае
особенно. Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит
величайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к совершению
которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по
ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшее
сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее
землетрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит вся Россия, то
он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день и
ночь в киевских пещерах о счастии отечества. Все это, разумеется,
обольстило дядю.
Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь
угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фомы,
втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного литератора, из
Фомы - шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмотря на все
предыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы-хвастуна, а при удаче нахала, из
этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлелеянного и захваленного