"Ф.М. Достоевский. Бесы. (Роман в трех частях)" - читать интересную книгу автора

он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в
костюме своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на
патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный
в тридцатых годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду,
на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость,
с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.
Насчет книг замечу, что под конец он стал как-то удаляться от чтения.
Впрочем это уж под самый конец. Газеты и журналы, выписываемые Варварой
Петровной во множестве, он читал постоянно. Успехами русской литературы
тоже постоянно интересовался, хотя и нисколько не теряя своего
достоинства. Увлекся было когда-то изучением высшей современной политики
наших внутренних и внешних дел, но вскоре, махнув рукой, оставил
предприятие. Бывало и то: возьмет с собою в сад Токевиля, а в кармашке
несет спрятанного Поль-де-Кока. Но впрочем это пустяки.
Замечу в скобках и о портрете Кукольника: попалась эта картинка Варваре
Петровне в первый раз, когда она находилась, еще девочкой, в благородном
пансионе в Москве. Она тотчас же влюбилась в портрет, по обыкновению всех
девочек в пансионах, влюбляющихся во что ни попало, а вместе и в своих
учителей, преимущественно чистописания и рисования. Но любопытны в этом не
свойства девочки, а то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна
сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так
что и Степану Трофимовичу может быть только поэтому сочинила несколько
похожий на изображенный на картинке костюм. Но и это конечно мелочь.
В первые годы или точнее в первую половину пребывания у Варвары Петровны,
Степан Трофимович всё еще помышлял о каком-то сочинении и каждый день
серьезно собирался его писать. Но во вторую половину он должно быть и зады
позабыл. Всё чаще и чаще он говаривал нам: "Кажется, готов к труду,
материалы собраны, и вот не работается! Ничего не делается!" и опускал
голову в унынии. Без сомнения это-то и должно было придать ему еще больше
величия в наших главах, как страдальцу науки; но самому ему хотелось
чего-то другого. "Забыли меня, никому я не нужен!" вырывалось у него не
раз. Эта усиленная хандра особенно овладела им в самом конце пятидесятых
годов. Варвара Петровна поняла наконец, что дело серьезное. Да и не могла
она перенести мысли о том, что друг ее забыт и ненужен. Чтобы развлечь
его, а вместе для подновления славы, она свозила его тогда в Москву, где у
ней было несколько изящных литературных и ученых знакомств; но оказалось,
что и Москва неудовлетворительна.
Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень уж непохожее на
прежнюю тишину, и что-то очень уж странное, но везде ощущаемое, даже в
Скворешниках. Доходили разные слухи- Факты были вообще известны более или
менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то
сопровождавшие их идеи, и главное в чрезмерном количестве. А это-то и
смущало: никак невозможно было примениться и в точности узнать, что именно
означали эти идеи? Варвара Петровна, вследствие женского устройства натуры
своей, непременно хотела подразумевать в них секрет. Она принялась было
сама читать газеты и журналы, заграничные запрещенные издания и даже
начавшиеся тогда прокламации (всё это ей доставлялось); но у ней только
голова закружилась. Принялась она писать письма: отвечали ей мало, и чем
далее, тем непонятнее. Степан Трофимович торжественно приглашен был
объяснить ей "все эти идеи" раз навсегда; но объяснениями его она осталась