"Ф.М. Достоевский. Бесы. (Роман в трех частях)" - читать интересную книгу автора

подробностями о талантливом и многочтимом Степане Трофимовиче
Верховенском. Пусть эти подробности послужат лишь введением к предлагаемой
хронике, а самая история, которую я намерен описывать, еще впереди.
Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую
и так-сказать гражданскую роль и любил эту роль до страсти, - так даже,
что, мне кажется, без нее и прожить не мог. Не то чтоб уж я его
приравнивал к актеру на театре: сохрани боже, тем более, что сам его
уважаю. Тут всё могло быть делом привычки, или, лучше сказать,
беспрерывной и благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о
красивой гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно любил
свое положение "гонимого" и так-сказать "ссыльного". В этих обоих
словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз
навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в
продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма
высокого и приятного для самолюбия пьедестала. В одном сатирическом
английском романе прошлого столетия, некто Гуливер, возвратясь из страны
лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того
приучился считать себя между ними великаном, что и ходя по улицам Лондона,
невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и
остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще
великан, а они маленькие. За это смеялись над ним и бранили его, а грубые
кучера даже стегали великана кнутьями; но справедливо ли? Чего не может
сделать привычка? Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича,
но еще в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться,
потому что прекраснейший был человек.
Я даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли; но уже никак
ведь нельзя сказать, что и прежде совсем не знали. Бесспорно, что и он
некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных
деятелей нашего прошедшего поколения, и, одно время, - впрочем, всего
только одну самую маленькую минуточку, - его имя многими тогдашними
торопившимися людьми произносилось чуть не на ряду с именами Чаадаева,
Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей
Герцена. Но деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в ту же
минуту, как и началась, - так-сказать, от "вихря сошедшихся
обстоятельств". И что же? Не только "вихря", но даже и "обстоятельств"
совсем потом не оказалось, по крайней мере в этом случае. Я только теперь,
на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной
достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей
губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и
под присмотром никогда не находился. Какова же после этого сила
собственного воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в
некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно
известны и сочтены, и что каждый из трех сменившихся у нас в последние
двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою
некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде
всего, при сдаче губернии. Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана
Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего
опасаться, и он бы непременно обиделся. А между тем это был ведь человек
умнейший и даровитейший, человек так-сказать даже науки, хотя впрочем в
науке... ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется,