"Ф.М. Достоевский. Бесы. (Роман в трех частях)" - читать интересную книгу автора

совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом
случается.
Он воротился из-за границы и блеснул в виде лектора на кафедре
университета уже в самом конце сороковых годов. Успел же прочесть всего
только несколько лекций, и кажется, об аравитянах; успел тоже защитить
блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом
значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а
вместе с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это
вовсе не состоялось. Диссертация эта ловко и больно уколола тогдашних
славянофилов и разом доставила ему между ними многочисленных и разъяренных
врагов. Потом, - впрочем уже после потери кафедры, - он успел напечатать
(так-сказать в виде отместки и чтоб указать кого они потеряли) в
ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и
проповедывавшем Жорж-Занда, начало одного глубочайшего исследования, -
кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то
рыцарей в какую-то эпоху, или что-то в этом роде. По крайней мере
проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль. Говорили
потом, что продолжение исследования было поспешно запрещено, и что даже
прогрессивный журнал пострадал за напечатанную первую половину. Очень
могло это быть, потому что чего тогда не было? Но в данном случае
вероятнее, что ничего не было, и что автор сам поленился докончить
исследование. Прекратил же он свои лекций об аравитянах потому, что
перехвачено было как-то и кем-то (очевидно, из ретроградных врагов его)
письмо к кому-то с изложением каких-то "обстоятельств"; вследствие чего
кто-то потребовал от него каких-то объяснений. Не знаю, верно ли, но
утверждали еще, что в Петербурге было отыскано в то же самое время
какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество,
человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание. Говорили, что будто бы
они собирались переводить самого Фурье. Как нарочно в то же самое время в
Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет
шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по
рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента. Эта поэма
лежит теперь и у меня в столе; я получил ее, не далее как прошлого года, в
собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича, с
его надписью и в великолепном красном сафьянном переплете. Впрочем она не
без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (то-есть
вернее в тридцатые годах) в этом роде часто пописывали. Рассказать же
сюжет затрудняюсь, ибо по правде ничего в нем не понимаю. Это какая-то
аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть
Фауста. Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то
сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы
хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею
частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг
переменяется, и наступает какой-то "Праздник жизни" на котором поют даже
насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными
словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, - то-есть
предмет уже вовсе неодушевленный. Вообще же все поют беспрерывно, а если
разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком
высшего значения. Наконец сцена опять переменяется, и является дикое
место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который