"Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы (Часть 3)" - читать интересную книгу автора

и только лицо, - лицо возлюбленного старца его, лицо того праведника,
которого он до такого обожания чтил. То-то и есть, что вся любовь, таившаяся
в молодом и чистом сердце его ко "всем и вся", в то время и во весь
предшествовавший тому год, как бы вся временами сосредоточивалась, и может
быть даже неправильно, лишь на одном существе преимущественно, по крайней
мере в сильнейших порывах сердца его, - на возлюбленном старце его, теперь
почившем. Правда, это существо столь долго стояло пред ним как идеал
бесспорный, что все юные силы его и все стремление их и не могли уже не
направиться к этому идеалу исключительно, а минутами, так даже и до забвения
"всех и вся". (Он вспоминал потом сам, что в тяжелый день этот забыл совсем
о брате Дмитрии, о котором так заботился и тосковал накануне; забыл тоже
снести отцу Илюшечки двести рублей, что с таким жаром намеревался исполнить
тоже накануне.) Но не чудес опять-таки ему нужно было, а лишь "высшей
справедливости", которая была, по верованию его, нарушена и чем так жестоко
и внезапно было поранено сердце его. И что в том, что "справедливость" эта,
в ожиданиях Алеши, самим ходом дела, приняла форму чудес, немедленно
ожидаемых от праха обожаемого им бывшего руководителя его? Но ведь так
мыслили и ожидали и все в монастыре, те даже, пред умом которых преклонялся
Алеша. Сам отец Паисий например, и вот Алеша, не тревожа себя никакими
сомнениями, облек и свои мечты в ту же форму, в какую и все облекли. Да и
давно уже это так устроилось в сердце его, целым годом монастырской жизни
его, и сердце его взяло уже привычку так ожидать. Но справедливости жаждал,
справедливости, а не токмо лишь чудес! И вот тот, который должен бы был, по
упованиям его, быть вознесен превыше всех в целом мире, - тот самый, вместо
славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен! За что? Кто судил? Кто
мог так рассудить - вот вопросы, которые тотчас же измучили неопытное и
девственное сердце его. Не мог он вынести без оскорбления, без озлобления
даже сердечного, что праведнейший из праведных предан на такое насмешливое и
злобное глумление столь легкомысленной и столь ниже его стоявшей толпе. Ну,
и пусть бы не было чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось чудного и не
оправдалось немедленно ожидаемое, - но зачем же объявилось бесславие, зачем
попустился позор, зачем это поспешное тление, "предупредившее естество", как
говорили злобные монахи? Зачем это "указание", которое они с таким
торжеством выводят теперь вместе с отцом Ферапонтом, и зачем они верят, что
получили даже право так выводить? Где же провидение и перст его? К чему
сокрыло оно свой перст "в самую нужную минуту" (думал Алеша) и как бы само
захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным?
Вот отчего точилось кровью сердце Алеши, и уж конечно, как я сказал
уже, прежде всего тут стояло лицо, возлюбленное им более всего в мире и оно
же "опозоренное", оно же и "обесславленное"! Пусть этот ропот юноши моего
был легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю (и
согласен вперед, что может быть тоже с легкомыслием): я рад, что мой юноша
оказался не столь рассудительным в такую минуту, ибо рассудку всегда придет
время у человека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту не
окажется любви в сердце юноши, то когда же придет она? Не захочу однако же
умолчать при сем случае и о некотором странном явлении, хотя и мгновенно, но
все же обнаружившемся в эту роковую и сбивчивую для Алеши минуту в уме его.
Это новое объявившееся и мелькнувшее нечто состояло в некотором мучительном
впечатлении от неустанно припоминавшегося теперь Алешей вчерашнего его
разговора с братом Иваном. Именно теперь. О, не то чтобы что-нибудь было