"Федор Михайлович Достоевский. Дневник писателя " - читать интересную книгу автора

поколениями и соединения, как подчеркивал Достоевский, с лучшими
историческими традициями и подлинными святынями народа, которые осмеивались
и презрительно отбрасывались "ходом дела" в буржуазном обществе. "В народные
идеалы не верят многие, - отмечал он, - и не знают их, даже говорят, что
лучше совсем без идеалов". Ампутация исторической народной памяти,
обладающей, подобно совести и любви, "удлиняющими", восстанавливающими и
связующими свойствами, и порождала в ряду других причин "коротенькие идейки"
и большие трагедии.
Воспроизводя логику деятелей полуобразования и полупросвещения,
создававших из положительного знания новую разъединяющую силу и крепостную
зависимость от "высокомерного просвещения", Достоевский писал: "Образование
же его (народа. - Б. Т.) мы оснуем и начнем с чего сами начали, то есть на
отрицании им всего его прошлого и на проклятии, которому он сам должен
предать свое прошлое. Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же
начнем обольщать его... утонченностью быта, приличий, костюма, напитков,
танцев, - словом, заставим его устыдиться своего прежнего лаптя и квасу,
устыдиться своих древних песен, и хотя из них есть несколько прекрасных и
музыкальных, но мы все-таки заставим его петь рифмованный водевиль... Он
застыдится своего прежнего и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот
уже наш, - вот наша формула! Мы ее всецело приложим, когда примемся
возносить народ до себя. Если же народ окажется неспособным к образованию,
то - "устранить народ".
Обращаясь к инициаторам "парикмахерского развития", которые пытались
учить народ поклоняться новым идолам и "новым предрассудкам", чреватым и
новыми драматическими переворотами и разломами, Достоевский одновременно как
бы обращался и к самому себе, ко всей интеллигенции: "нравственное-то,
высшее-то что передадим народу", чем мы "нравственно, существенно" выше его?
Цивилизация, повторял он, не может создать и укрепить братского общества.
Оно "созидается нравственными началами, а в нравственных началах выше
народ". Народная жизнь, по его представлению, полна сердцевины, силы,
непосредственности и мысли, "а вот ее-то вы, стремясь в нее с вашею
глупенькою культурою, и хотите уничтожить".
Достоевский не идеализировал народ, хорошо видел его недостатки,
никогда не скрывал их, а, напротив, стремился выявлять для лучшего осознания
и напоминания о их возможных последствиях. Например, его всегда
настораживала чрезмерная широта русского характера, способность уживаться со
многими уродливыми явлениями и раздвигать совесть "до такой роковой
безбрежности, от которой... ну чего можно ожидать, как вы думаете?". А
ожидать можно, отвечал писатель, сплошного отрицания, вплоть до отречения от
"самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего". В этом
забвении всякой мерки во всем не только "русский Мефистофель", но и "иной
добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и
преступником, - стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас
круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так
свойственный русскому народному характеру в самые роковые минуты его жизни".
Вместе с тем писатель призывал судить о нравственной силе русского
народа по той высоте духа, на которую он способен подняться. Несмотря на
тяжелые исторические испытания, в самом зерне народной жизни сохраняются
идеалы высшей красоты и правдивости, которые "и спасли его в века мучений;
они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и