"Федор Михайлович Достоевский. Дневник писателя " - читать интересную книгу автора

Мещерский дал бы полновесную взятку, и оба мы, возвратясь домой, тотчас же
бы издали великолепнейший № "Гражданина", такой, какого здесь никогда не
издадим. В Китае мы бы издавали отлично.
Подозреваю, однако, что в Китае князь Мещерский непременно бы со мною
схитрил, пригласив меня в редакторы наиболее с тою целью, чтоб я заменял его
лицо в главном управлении по делам печати каждый раз, когда бы его
приглашали туда получать удары по пятам бамбуковыми дощечками. Но я
перехитрил бы его: я бы тотчас перестал печатать "Бисмарка",[1] сам же,
напротив, стал отлично писать статьи, - так что к бамбуку призывали бы меня
всего лишь через номер. Зато я бы выучился писать.
В Китае я бы отлично писал; здесь это гораздо труднее. Там все
предусмотрено и все рассчитано на тысячу лет; здесь же все вверх дном на
тысячу лет. Там я даже поневоле писал бы понятно; так что не знаю, кто бы
меня стал и читать. Здесь, чтобы заставить себя читать, даже выгоднее писать
непонятно. Только в "Московских ведомостях" передовые статьи пишутся в
полтора столбца и - к удивлению - понятно; да и то если принадлежат
известному перу.[2] В "Голосе" они пишутся в восемь, в десять, в двенадцать
и даже в тринадцать столбцов. Итак, вот сколько надо здесь истратить
столбцов, чтобы заставить уважать себя.
У нас говорить с другими - наука, то есть с первого взгляда, пожалуй,
так же, как и в Китае; как и там, есть несколько очень упрощенных и чисто
научных приемов. Прежде, например, слова "я ничего не понимаю" означали
только глупость произносившего их; теперь же приносят великую честь. Стоит
лишь произнести с открытым видом и с гордостью: "Я не понимаю религии, я
ничего не понимаю в России, я ровно ничего не понимаю в искусстве"[3] - и вы
тотчас же ставите себя на отменную высоту. И это особенно выгодно, если вы в
самом деле ничего не понимаете.
Но этот упрощенный прием ничего не доказывает. В сущности, у нас каждый
подозревает другого в глупости безо всякой задумчивости и безо всякого
обратного вопроса на себя: "Да уж не я ли это глуп в самом деле?" Положение
вседовольное, и, однако же, никто не доволен им, а все сердятся. Да и
задумчивость в наше время почти невозможна: дорого стоит. Правда, покупают
готовые идеи. Они продаются везде, даже даром; но даром-то еще дороже
обходятся, и это уже начинают предчувствовать. В результате никакой выгоды и
по-прежнему беспорядок.
Пожалуй, мы тот же Китай, но только без его порядка. Мы едва лишь
начинаем то, что в Китае уже оканчивается. Несомненно придем к тому же
концу, но когда? Чтобы принять тысячу томов церемоний, с тем чтобы уже
окончательно выиграть право ни о чем не задумываться, - нам надо прожить по
крайней мере еще тысячелетие задумчивости. И что же - никто не хочет
ускорить срок, потому что никто не хочет задумываться.
Правда и то: если никто не хочет задумываться, то, казалось бы, тем
легче русскому литератору. Да, легче действительно; и горе тому литератору и
издателю, который в наше время задумывается. Еще горше тому, кто сам захотел
бы учиться и понимать; но еще горше тому, который объявит об этом искренно;
а если заявит, что уже капельку понял и желает высказать свою мысль, то
немедленно всеми оставляется. Ему остается лишь подыскать какого-нибудь
одного подходящего человечка, или даже нанять его, и только с ним одним и
разговаривать; может быть, для него одного и журнал издавать. Положение
омерзительное, ибо это все равно, что говорить самому с собой и издавать