"Федор Михайлович Достоевский. Дневник писателя " - читать интересную книгу автора

литературное поприще, бог знает сколько лет тому назад; грустное, роковое
для меня время. Мне именно припомнился сам Белинский, каким я его тогда
встретил и как он меня тогда встретил. Мне часто припоминаются теперь старые
люди, конечно потому, что встречаюсь с новыми. Это была самая восторженная
личность из всех мне встречавшихся в жизни. Герцен был совсем другое: то был
продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde[5] прежде
всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог
явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он
так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у
нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России. В полтораста лет
предыдущей жизни русского барства за весьма малыми исключениями истлели
последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с
русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою
в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного
нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделясь от народа, они
естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и
спокойные - индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно
презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего
лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то
идеальный народ, - каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот
идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей
большинства в парижскую чернь девяносто третьего года. Тогда это был самый
пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать социалистом,
и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного
только "логического течения идей" и от сердечной пустоты на родине. Он
отрекся от основ прежнего общества, отрицал семейство и был, кажется,
хорошим отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить
дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он
заводил революции и подстрекал к ним других и в то же время любил комфорт и
семейный покой. Это был художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно
начитанный человек, остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже
лучше, чем писал) и великолепный рефлектер. Рефлексия, способность сделать
из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собою,
поклониться ему и сейчас же, пожалуй, и насмеяться над ним, была в нем
развита в высшей степени. Без сомнения, это был человек необыкновенный; но
чем бы он ни был - писал ли свои записки, издавал ли журнал с Прудоном,
выходил ли в Париже на баррикады (что так комически описал в своих
записках); страдал ли, радовался ли, сомневался ли; посылал ли в Россию в
шестьдесят третьем году, в угоду полякам, свое воззвание к русским
революционерам, в то же время не веря полякам и зная, что они его обманули,
зная, что своим воззванием он губит сотни этих несчастных молодых людей; с
наивностью ли неслыханною признавался в этом сам в одной из позднейших
статей своих, даже и не подозревая, в каком свете сам себя выставляет таким
признанием, - всегда, везде и во всю свою жизнь он прежде всего был
gentilhomme russe et citoyen du monde, попросту продукт прежнего
крепостничества, которое он ненавидел и из которого произошел, не по отцу
только, а именно через разрыв с родной землей и с ее идеалами. Белинский,
напротив, - Белинский был вовсе не gentilhomme, - о нет. (Он бог знает от
кого происходил. Отец его был, кажется, военным лекарем.)
Белинский был по преимуществу не рефлективная личность, а именно