"Федор Михайлович Достоевский. Письма (1870)" - читать интересную книгу автора

к новой жизни и к новой мысли. А то ведь все была старая фраза, с одной
стороны, и трусость и телесные наслаждения - с другой. Наполеонова фамилья
(10) будет уже невозможна. Эта новая будущая жизнь и преобразование так
важны, что страдание, хоть и тяжелое, ничего не значит. Неужели Вы не видите
руки божией? Семидесятилетняя наша русская, европейская - немецкая политика
должна тоже будет измениться сама собою. (11) Те же немцы нам откроют
наконец, каковы они есть в самом деле. Вообще перемена для Европы будет
великая всюду. Каков толчок! Сколько новой жизни повсеместно будет вызвано!
Даже наука ведь падала в узком материализме, за отсутствием великодушной
мысли. Что значит временное страдание! Вы пишете: "Изранят, убьют, а потом
перевязывают и ухаживают". Вспомните величайшие в мире слова: "Милости хочу,
а не жертвы". Кажется, в настоящее мгновение или на днях многое должно
решиться: кто кого надул? Кто сделал стратегическую ошибку? Немцы или
французы? Мне кажется, что немцы. Я еще за 10 дней так думал. Но все равно,
кажется, временно немцы одолеют: у французов есть одна бездна, в которую они
временно свалятся: это династический интерес, которому пожертвовано
отечество. А многое бы я мог Вам написать как личный наблюдатель немецких
нравов, по отношению к настоящей минуте, да некогда.
С Вашим философствованием насчет выбора жизни и о браке - в высшей
степени не согласен. Друг мой, как я Вас люблю и как бы желал Вам счастья!
Как бы желал я увидеться с Вами поскорее! Знаете, мне кажется, жизнь Ваша
теперь какая-то одинокая, трудовая, в высшей степени однообразная и
затворническая. Берегитесь, друг мой. Вы не замечаете, может быть,
однообразия и затворничества. Это беда! Но что в письме напишешь? В
рассуждения только уйдешь, а нужно дело. Ах, кабы поскорее увидеться! Аня
говорит про Вас, что в один слог можно влюбиться (то есть читая Ваши
переводы). В будущем письме пошлю Вам карточку Любы. Адресс всегда
выставляйте. Андрей Михайлович писал только про Варвару Михайловну и ничего
не писал про Верочку. Вы пишете про другого опекуна в Москве. Что же он
делает такое? Помните ли, я Вам писал о записке, которую мне доставил Андрей
Михайлович зимою о том, в каком виде он принял дела тетки после покойного
папаши? Любопытная в высшей степени вещь. Он никогда, впрочем, не затрагивал
высокую честность покойного Вашего отца. Но на ошибки его указал. Впрочем,
когда и кто мог бы проверить: были ли ошибки? Но знайте одно, что после
тетки вряд ли и 30 со ста получат ее наследники по завещанию. Не говорите об
этих моих откровенностях; не хочу я ни с кем ссориться заочно; довольно и
личных недоброжелателей. (12) Да и вообще, не давайте читать мое письмо
другим. Я ведь только с Вами одной откровенничаю.
Всем поклон. Напомните об мне всем. Вас целую крепко, и знайте, что нет
у Вас доброжелателя и друга крепче меня. Мне счастье уже одно то, что я пишу
это Вам. Пишите, не забывайте, а я сажусь за каторжную работу.
Ваш всей душой и сердцем Ф. Достоевский.
О петербургских мучается душа. Ничего-то я им не высылаю. Раньше начала
будущего года и не вышлю, а они в нищете. Это у меня на совести лежит; я
обещался им их поддерживать; особенно Пашу жалко.
Р. S. Вы моих дел с кредиторами не знаете, а потому и полагаете, что им
невыгодно будет меня засадить. Напротив, засадят, потому что именно это
будет им, по некоторым соображениям, выгоднее. Но писал ли я Вам или нет,
что у меня есть одна надежда (13) достать тотчас же по приезде в Петербург
тысяч пять, года на три. Тогда бы я избежал тюрьмы. Надежда эта не лишена